Читать книгу - "Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин"

Встал Горшеня, хотел уже Ивана из девичьего плена ненадолго вытянуть для мужского разговора, ан смотрит — вокруг костра уже целая компании собралась: Иван, Надя и три Семиона. И все в добытый им, Горшеней, план глядят, пальцами по нему водят, маршруты обсуждают, кратчайшие пути выискивают.

«Вот как, — думает Горшеня, — похоже, дружок мой меня побоку пустил, у него теперь другие лица в сподвижниках… — и расстроился как-то не на шутку, как-то по-настоящему. — Ну ладно, — думает. — Сейчас я тебя ошарашу, Ваня». И решительно к костру двинулся.

Отвел Ивана в сторонку, заговорил с расстановкой.

— Вот оно что, Иван. Я тебе самое важное забыл сказать. Не знаю, огорчу я тебя этим известием или же обрадую, но отныне знай: не бессмертный ты. То есть самый обыкновенный мужик, и сроком твоя жизнь отмерена. Такой вот оборот обозначился.

Иван лицом обмяк — не поймёт, радоваться или огорчаться.

— Точно знаешь? — спрашивает.

— Точно, Ваня. Да ты не унывай. Я вон — тоже не бессмертный, а который раз жив!

Хочет Горшеня по-доброму друга утешить, да какое-то издевательское утешение получается. Горшеня эту издёвку загладить хочет — ещё большую околесицу несёт.

— Погляди на меня — плохо ль смертному умирать! В баньке попарен, от контузий излечен…

Сказал — и сказанным поперхнулся. Иван опять с подозрением на Горшеню посмотрел. Горшеня глазами заубегал, чуть сквозь землю не пробурился от стыдобушки.

— Ты меня, Ваня, не спрашивай пока ни о чём! — говорит с мольбой. — Как на духу тебя прошу! Я ещё плохо соображаю, сам себя сознаю очень отрывочно. Самое главное я тебе сказал, а остальное всё — шелуха да жмыхи, поверь.

И пуще прежнего стеснился, покраснел, рукой за нос взялся да и ушёл стремительно прочь — будто сам себя за нос утащил.

А Иван так и стоит, как стоял. В голове у него будто ходики какие-то завелись, и пошёл новый отсчёт времени — человеческого, мерного. А к нему уже Надежда подходит — одного не оставляет.

— Вы чего, Иван Кощеевич, загрустили? — спрашивает. — Или не так что?

— Да нет, — отвечает Иван, — вроде всё так. А может, и не так… Тут дело такое, Надежда Семионовна; узнал я только что из надёжного источника, что я никакой не бессмертник, не чудище, а самый обычный человек с отмеренным земным сроком.

Надя, помешкав, за руку его берёт.

— И чего ж вас расстраивает? Разве ж то худо?

Иван смеётся, вторую руку на её пальцы кладёт, краснеет.

— Нет, — говорит. — Меня это теперь даже радует. Только непривычно как-то, уязвимость какая-то во мне открылась, будто кто-то, кто сзади меня стоял, отошёл и спину мою незащищённой оставил.

— Это ничего, — говорит Надя, — это по-нашему, по-человечески. Спина — она у каждого человека уязвимое место, его только друг прикрыть может. Или подруга.

— Хороши слова ваши, — говорит Иван. — Люблю я такие слова — которые и душу успокаивают, и против правды не перечат.

— А что ж вы тогда не успокоились? — допытывается Надя.

— Да шут с ним, с бессмертием, — вздыхает тужно. — Есть у меня ещё беспокойство на душе: беспокоит меня друг мой Горшеня. Что-то с ним, горемычным, произошло, какая-то в нём нехорошая складка появилась. Раньше всё шутил да в рифму разговаривал, а сейчас серьёзный сделался и на сугубую прозу перешёл. Я с той самой поры, как он воскрес, ни одной рифмы от него не слышал.

— Что-то его тяготит, — говорит Надежда, — это по всему видно.

— Боюсь я, Надежда Семионовна, что накрошит он дров в таком ожившем состоянии!

— А может, на него мороку напустили? — раздумывает Надежда Семионовна.

— Да какое там! Он ведь с того света явился — на эдакую мороку какая уж другая найдется!

— Старики сказывают: пришла одна морока, значит, и другая недалёко.

— Да нет, — пожимает Иван плечами. — Мне кажется, у этой задачки простой ответ должен быть. Как-то это всё должно запросто объясняться, без всякого колдовства и сглаза. Вот как со мной давеча. Я, когда на плахе стоял и к казни готовился, слышу — стоны откуда-то снизу раздаются. Ну, думаю, не иначе как это вопиют души, инквизиторами на этом лобном месте загубленные! А оказалось — это под помостом связанные вашими братьями стрельцы голос подать пытались, да кляпы им мешали. Во как объяснилось! И тут — с Горшеней-дружком — какая-то наружная причина должна быть…

Надежда Семионовна головой покачала.

— Разрешится всё, Иван Кощеевич! — говорит и по плечу молодца гладит. — Точно вам говорю — разрешится.

Такую нелепую простоту сказала — а Ивану полегчало, будто от самого веского довода. «Разрешится» — и всё тут. Иван лицом просветлел, спину выпрямил; а ведь действительно — разрешится! Иначе и быть не может, если сама Надежда Семионовна, Наденька, так ему говорит. Посмотрели Иван с Надеждой друг дружке в глаза, изучили каждый каждого с пристрастием, и будто лодочка их обоих качнула — что-то такое зыбкое в воздухе пронеслось, перекликнулось. Иван обо всех тяжёлых мыслях забыл и говорит тихо, без натужности:

— Да, Надежда Семионовна, я вот сейчас чувствую, что мне бессмертие если и не помешало бы, то лишь для того, чтобы всю вечность вот так с вами стоять, за руки взявшись…

Сказал — и покраснел пуще свёклы. И ведь точно, что смертный — Кощей-старший никогда так краснеть не умел. Надя тоже порозовела, говорит:

— Разве это дело, Иван Кощеевич, — целую вечность верстовыми столбиками стоять? Да нам с вами и минутки так простоять непозволительно, мы ж не одни живём, кругом люди. Постояли — и за дело.

И хотела она уже свои ладошки из Ивановых ручищ принять, да Иван не отпускает, ещё крепче их сжимает, а вместе с тем ещё ласковей. Надя не стала сопротивляться, наклонила голову и стоит. И может, действительно так целую вечность и простолбили бы, коли б не присела Ивану на нос лосиная муха: села и ходит — шаг вперёд, два назад, — щекочется. Иван головой вертанул, носом тряхнул, а она не улетает, кусить приспосабливается. Не выдержал Ваня, стал её сгонять, руками размахался… В общем, разрушило то насекомое всю их лесную идиллию, всю, так сказать, сосновую пастораль.

А ровно в полночь пришло-таки и к отчиму Кондрацию чудо.

— Здравствуй, — говорит.

— Здравствуй, — отвечает выдающийся инквизитор. — Ты кто?

— Я — чудо чудное, диво дивное. Я к тебе.

— Ко мне! — отчим Кондраций всеми конечностями всплеснул, чуть с кресла не кувырнулся.

— К тебе, к тебе, к кому ж ещё! — шуршит явление. — Орешков дашь?

Сгрёб инквизитор чудо со стола в свои трясучие руки. Было оно небольшое и горячее, напоминало собой не то бельчонка, не то тушканчика, только цвета зелёновато-переливчатого, с небольшими рожками, с длинным, как бы крысиным хвостком. Настоящее чудо, долгожданное!