Читать книгу - "Неугомонный - Соломон Яковлевич Лурье"

Камариэс говорил Архилоху:

— Мне больно смотреть, как ты здесь живешь! Я знаю, что ты любишь всласть поесть и попить, привык помогать друзьям, а здесь ты должен во всем себя ограничивать! Расчетливые греки не умеют ценить своих поэтов. Переселись к нам: ты получишь в жены любую красавицу, каждый дом, куда ты ни придешь, осыплет тебя подарками за твои песни, и ты будешь жить по-царски!

Архилох подумал: «Тяжело до конца дней жить среди чужеземцев, не знающих ни нашего языка, ни наших обычаев, в ужасном холодном климате Скифии. Но и жить в бедности очень тяжко. Интересно также посмотреть на новые, чужие страны».

И Архилох решил поехать в Скифию. За пение его наградят золотом и другими ценными вещами, на эти средства он купит корабль, нагрузит его зерном и, вернувшись на родину, будет жить спокойно, ни в чем не нуждаясь... К богатству он не стремится!

Архилох взял с собой самое необходимое для путешествия и поплыл с Камариэсом на север на его корабле. Путь до Геллеспонта не мог заинтересовать Архилоха — в своей бурной жизни он уже не раз плавал по Эгейскому морю. Но вот судно вошло в Геллеспонт. Все чаще стали попадаться селения и суда фракийцев, а иногда и скифов. Волнение Архилоха усилилось, когда он поплыл по Евксинскому Понту. Об этом море говорили, что оно очень бурное и что корабли здесь часто тонут. Корабль плыл вдоль западного берега Понта, мимо селений полудиких гетов и скифов. Часто к берегу подъезжали вместительные скифские повозки, запряженные малорослыми лошадками. Эти повозки были сверху покрыты козьими или лошадиными шкурами и служили единственным жилищем для семьи скифа. Скифы были одеты в козьи шкуры, на голове носили остроконечные шапки. Странным и необычным был костюм скифов: они носили штаны (греки штанов не носили). Камариэс объяснил Архилоху, что эта часть одежды называется по-скифски «шарабара».[19]

Наконец корабль вошел в закрытый залив, напоминавший большое озеро[20]. Пройдя на противоположную сторону этого залива, корабль причалил к мысу, возле которого находилось грубо сколоченное на скорую руку, недавно построенное святилище богини Деметры. В этом месте озеро раздваивалось на две реки: Гипанис[21] и Борисфен[22]. На другом берегу реки Гипанис находилась небольшая фактория милетских греков,[23] они переплывали на лодках через Гипанис и просили богиню помочь им в получении хлеба от скифов — ведь Деметра была богиней хлебных злаков. Милет был в это время самым большим городом во всей Греции. Здесь греки впервые приспособили финикийский алфавит к греческому языку. Милетяне имели самый большой торговый флот во всей Греции, они постоянно торговали с финикийцами, а для записи получаемых и отправляемых товаров им необходимо было уметь писать.

Милетцы узнали, что в последнее время в храм бога Аполлона на Делосе с северного берега Евксинского Понта стали прибывать посольства с «хлебными первинками» — так назывались хлебные колосья первого урожая, которые верующие люди имели обычай приносить в дар богам. Эти «первинки» проходили длинный путь по суше. Греки, любившие сочинять занятные истории, рассказывали, что эти «первинки» приходят от гиперборейцев — людей, не знающих горя и страданий и ведущих счастливую жизнь на крайнем севере, где, по представлению греков, была вечная весна.

Греки верили, что к этим гиперборейцам спускаются с неба олимпийские боги и пируют вместе с ними.

Но более рассудительные торговые люди поняли, что эти «первинки» отправляются скифами. Они решили попытать счастья и попробовать повезти к скифам свои товары — прежде всего вино, оливковое масло и красивые вазы в обмен на хлеб. Это были первые группы путешественников в Скифии.

Узнав, что здесь находится святилище Деметры, Архилох, с детства чтивший эту богиню, попросил Камариэса подождать его и вошел в храм помолиться. В храме Архилох встретил милетян из греческой стоянки. Это были одни из первых греков, попавших в Скифию. Понятно, что все удивляло и пугало их, а греки вообще любили преувеличивать и фантазировать. Они рассказали Архилоху много всяческих чудес и ужасов про Скифию. По их словам, в той части Скифии, которая не прилегает к морю (а туда и ехал Камариэс), зима продолжается восемь месяцев. Сильные холода стоят и в остальные четыре месяца, но зимой, по их словам, холод совершенно нестерпим. Зимой вода, пролитая на землю, говорили они, «не делает грязи», а огонь, разведенный на земле, «делает грязь». Зимой реки затвердевают так, что с одного берега на другой можно по льду переехать на повозке (при этом Архилох не мог удержаться от улыбки: какая чушь — через реку на лошадях!). Зимой в Скифии никогда не бывает грома и молнии, а землетрясений здесь, сказали они, вообще не бывает. Еще дальше на север нельзя не только что пройти, но даже и посмотреть вдаль: земля и воздух там наполнены перьями. Все это казалось Архилоху невероятным.

Архилох возвратился на корабль и поплыл вверх по Борисфену. Он рассказал Камариэсу, что слышал от греков. Тот лишь весело улыбался: зима, сказал Камариэс, продолжается в Скифии не больше четырех месяцев; холод здесь легко переносится, если одеться в шкуры; в воздухе летают не перья, а снег; он иногда действительно бывает таким густым, что похож на перья. А все остальное, о чем рассказывали Архилоху греки, сущая правда, в чем Архилох вскоре убедится сам.

Лес попадался редко, почти все время в обе стороны от корабля простиралась необозримая степь. Земля была совершенно ровная, никаких гор не было видно — не то что в Греции, которая вся перерезана горными хребтами. Со всех сторон в Борисфен впадали речки. Иногда вдоль реки тянулись хлебные поля с превосходной пшеницей, но чаще вдоль берегов росла трава выше человеческого роста, в которой пасся скот.

К кораблю подходили любопытные туземцы; у них дешево покупали рыбу, которая водилась здесь в изобилии. Эту рыбу скифы называли антакаей.[24] У нее были такие мягкие кости, что Архилоху казалось, будто она вовсе не имеет позвоночного столба.

Корабль плыл по Борисфену десять дней, и путешествие начало надоедать Архилоху. Когда Архилох спросил, далеко ли до истоков реки, Камариэс только рассмеялся.

— Не только я, — сказал он, — но, кажется, и никто другой не знает, где