Читать книгу - "Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл"

Филипп улыбнулся, словно ему смехотворна была сама мысль, что он когда-нибудь посмеет обидеть или оскорбить небрежением свою горячо любимую жену. Сильвия, чуть раздвинув губы в едва заметной улыбке, вполуха внимала старику Фостеру. Она устала, и его речь, которая лишь задерживала ее, не находила отклика в ее душе. Джон и Джеремая похмыкали над шутливыми словами, которые спустя много дней вспомнятся ей, как зачастую вспоминаются случайно брошенные фразы.

Уже на первом году супружества Филипп начал ревновать жену к ее новой привязанности – Эстер. Ей Сильвия спокойно поверяла многое из того, что, как казалось Филиппу, она утаивает от него. Время от времени у него мелькало подозрение, что, возможно, Сильвия беседует с Эстер о своем бывшем возлюбленном. Вообще-то, в этом не было бы ничего странного, рассуждал он, ведь она считает его погибшим. Но сама мысль не давала ему покоя.

На этот счет он конечно же заблуждался: Сильвия, при всей ее внешней открытости, свои глубокие печали держала при себе. Она никогда не упоминала про отца, хотя он постоянно присутствовал в ее мыслях. И о Кинрэйде она не говорила ни одной живой душе, хотя, в память о нем, ее голос смягчался, когда ей случайно приходилось перемолвиться словечком с каким-нибудь прохожим моряком. И, помня о нем, на моряках она задерживала взгляд дольше, чем на прочих людях, пытаясь разглядеть в их поступи знакомую походку. И отчасти в память о погибшем возлюбленном, отчасти из желания вдохнуть вольного воздуха на широких просторах она порой сбегала из уютного плена своей «гостиной» и улиц вокруг рыночной площади, взбиралась на скалы и сидела на укрытой дерном земле, обозревая неподвижную гладь открытого моря. С такой высоты даже буруны представлялись всего лишь ломаными линиями белой пены на синей водной равнине.

Эти бесцельные прогулки, таившие в себе очарование запретного удовольствия, она предпочитала совершать в одиночку. Все прочие респектабельные матроны и горожане если куда и ходили, то исключительно по делу, а так проводили время дома. И Сильвия стыдилась своей тяги к уединению, приволью и шуму моря, ласковому, словно прикосновение матери. По обыкновению она снимала капор и сидела на земле, обхватив руками колени. Соленый ветер ворошил ее яркие локоны, а она, погруженная в мечтательность, с грустью смотрела на горизонт, вдалеке сливавшийся с морем. Если б ее спросили, о чем она грезит, она не смогла бы ответить.

Но вот пришло время, когда она стала пленницей в своем доме. Заточенная в спальне, Сильвия лежала в постели, а рядом посапывало маленькое дитя – ее дитя, дитя Филиппа. Его гордость, его радость не знали границ. Между ними протянулась еще одна прочная связующая нить. Ребенок примирит Сильвию с новой жизнью, которая, при всей ее респектабельности, при всем комфорте, сильно отличалась от того существования, что она вела прежде, и ей казалась, как зачастую подозревал Филипп, скучной и обременительной. Малышке было всего несколько дней от роду, а он в ее крошечном личике уже начинал различать знакомые прелестные черты ее матери. Сильвия, бледная, тихая, слабая, тоже была очень счастлива; да, понастоящему счастлива впервые за все время своего безвозвратного замужества. Эта безвозвратность придавливала ее грузом тупой безысходности. Она ценила доброту Филиппа, была благодарна ему за нежную заботу о ее матери, училась любить его и уважать. Она не видела другого выхода, кроме как выйти замуж за верного друга, ведь других друзей у них с матерью не было. Но в то же время, когда она просыпалась по утрам и вспоминала, что решение принято и назад пути нет, свой выбор, который большинство людей делают один раз в жизни, она сделала, ее охватывала свинцовая тоска. А малышка, подобно солнечному лучу, прорезающему сумрачную комнату, своим появлением на свет прогнала гнетущее уныние.

Даже мама ее ликовала и лучилась от гордости: несмотря на безумие и разбитое сердце, при виде милой невинной малышки она мгновенно оживлялась. К Белл словно вернулись привычки молодости: она вспомнила, как держать и укачивать дитя, как нежно оберегать ее члены от повреждений. И никогда она не была более счастлива, спокойна, разумна и последовательна в своих речах, как в те минуты, когда у нее на руках была дочка Сильвии.

Вы только представьте: бледная, изможденная старушка в старомодном затейливом платье селянки держит на коленях крошечное существо и, глядя в открытые несмышленые глаза малышки, что-то наговаривает ей воркующим голоском, словно та ее понимает; отец, плененный малюсеньким пальчиком, что обвился вокруг его крепкого сильного пальца, стоит рядом на коленях и смотрит на кроху с изумлением и обожанием; молодая мать, осунувшаяся красавица, восседает в подушках, с улыбкой на губах любуясь своим миниатюрным чудом. Умильная картина и, наверно, всем нам до боли знакомая. Только доктор заходит и выходит, не присоединяясь к всеобщему восхищению – взирает на младенца как на нечто обыденное, будто дети каждый день рождаются. Поразительно.

– Филипп, – как-то вечером обратилась Сильвия к мужу.

Тот в мгновение ока подскочил к ее постели, хотя до этого сидел в комнате жены тихо как мышка, полагая, что она спит.

– Я все думаю, как мы ее назовем. Изабеллой – в честь мамы. А твою маму как звали?

– Маргарет, – ответил он.

– Маргарет Изабелла, Изабелла Маргарет. Маму зовут Белл. Ей можно дать имя Белла.

– Я хотел бы назвать ее в честь тебя.

– Нет. Сильвия – несчастливое имя. Лучше назвать ее в честь твоей мамы или моей. И еще, я хочу, чтобы Эстер стала крестной.

– Все будет так, как ты хочешь, душа моя. Может, назовем ее Роуз, в честь Эстер Роуз?

– Нет, нет! – отмела его предложение Сильвия. – Она должна зваться в честь моей мамы или твоей или в честь обеих. Я хотела бы дать ей имя Белла в честь моей мамы – она ведь души в ней не чает.

– Как скажешь, дорогая. Лишь бы ты была довольна.

– Ты так говоришь, будто это неважно, – несколько раздраженно упрекнула мужа Сильвия. – А красивое имя имеет большое значение. Я вот свое имя всегда ненавидела. Меня назвали в честь папиной мамы – Сильвии Стил.

– А для меня краше имени Сильвия нет на всем белом свете, – с любовью произнес Филипп, но Сильвия, поглощенная собственными мыслями, не обратила внимания ни на тон его, ни на слова.

– Итак, против имени Белла ты возражать не должен, потому что мама моя жива и обрадуется, что внучку назвали в ее честь. Эстер пусть будет крестной, а из того сизого шелка, что ты подарил мне перед свадьбой, мы сошьем малышке одеяние для посещения церкви.

– Эту ткань я выбирал для тебя, – разочарованно протянул Филипп. – Для ребенка она слишком дорогая.

– Ой! Да я ведь жутко безалаберная, еще пролью на нее что-нибудь. Но раз это твой подарок, у меня духу не хватит отдать ее ребенку. Из этого шелка я сошью себе платье на крестины. Только я в нем стесненно буду себя чувствовать: а вдруг испачкаю? Боязно.

– Если ты его испортишь, любовь моя, я куплю тебе другое. Ведь богатство нужно только для того, чтобы ты могла покупать, что захочешь, для себя или для мамы.