Читать книгу - "Любовь плохой женщины - Роуз Шепард"

Можно было бы обратиться к врачам, но зачем? Они тут же отправят ее в больницу, где ей придется подвергнуться унизительным тестам, а что это даст? Только уверенность в том, о чем она и так инстинктивно знала, и тогда это знание станет более реальным.

Сейчас же оно, ее знание, приходило и уходило: оно надвигалось на Джеральдин, расползалось перед ее глазами, а потом, отступая, сгущалось во что-то крошечное и очень плотное.

Внезапно ей вспомнились давно минувшие праздничные субботние вечера в доме Гарви. Она увидела отца, стоящего у кинопроектора; увидела, как конус света в синих облаках сигаретного дыма переносит на стену Дэвида в белой форме для игры в крикет, пухлую школьницу Джеральдин, Элеанор, изображающую Одри Хепберн, — мерцающую, подрагивающую, меняющуюся семью, существующую и несуществующую одновременно (иногда прямо сквозь их фигуры виден был дядя Сидней, выбирающийся из кресла и направляющийся к буфету, чтобы наполнить стакан).

Дядя Сидней до самой своей смерти оставался холостяком. По тому, как в семье произносилось это слово, дети Гарви догадывались, что холостяки — невезучие люди и что по отношению к дяде Сиднею следовало проявлять особое сочувствие и прощать его маленькие слабости. Более того, будучи единственным холостяком в кругу близких знакомых Джеральдин, дядя Сидней стал для нее прототипом. На всю жизнь у нее сложилось убеждение, что холостяки — Дэвид был единственным исключением — были жалкими толстяками, которые умели показывать фокусы с полукронами и забывали дернуть за цепочку, сходив в туалет. В противоположность холостякам женатые люди были счастливцами, и по сей день Джеральдин жалела одиноких подруг и осознавала свое преимущество.

Но не сегодня. Проблемы со здоровьем расстроили ее. Переполненная чувствами, с тяжелым сердцем, Джеральдин застегнула блузку и механически занялась домашними делами. Она срезала несколько неярких поздних георгинов, отбила стебли деревянным молотком, давая выход худшим своим эмоциям, и сунула неаккуратный букет в высокую желтую вазу. Она заложила в стиральную машину свое белье, которое, принимая желаемое за действительное, называла «мелочью». Она испекла пирог с яблоками из сада и небрежно посыпала его сахарной пудрой. Она как могла заполняла это женское время, ожидая, когда другие члены семьи станут возвращаться в Копперфилдс — в дом, благоухающий свежей выпечкой, гвоздикой и корицей, стиральным порошком и честными трудами хорошей жены.

До чего же несправедлива жизнь! Джеральдин была исполнительна, усердна, преданна. Она не сделала ничего, чтобы заслужить такую жестокую кару. И она была все еще такой молодой (насколько это в принципе возможно в случае с Джеральдин).

Ее отношения с Богом были не очень определенными. В настоящее время они напоминали старомодную, слишком долгую помолвку, которую, несмотря на ушедшие чувства и угасшую страсть, все же не расторгали из-за апатии, или из соображений приличия, или ради сохранения лица. Поэтому хотя Джеральдин и послала Ему немую и укоризненную молитву, подняв глаза к потолку и прижав костяшки пальцев ко рту, хотя она и призвала Его прислушаться к голосу разума, большой надежды на ответ она не испытывала.

В час дня, не находя успокоения, Джеральдин позвонила Джону на работу. И не типично было ли то, что не в какой-нибудь другой день, а именно сегодня он вышел поесть?

— И самое забавное, — говорила она миссис Слак часом позже, когда они уселись за чай с венскими рулетиками (при этом Джеральдин не имела в виду ничего особенно забавного, никаких там ха-ха; она не находила это ни подозрительным, ни смешным), — это то, что он почти никогда не выходит на обед. Обычно он довольствуется легким перекусом у себя в кабинете.

В ответ на это замечание миссис дю Слак с неожиданным и излишним с точки зрения Джеральдин жаром предложила десяток извинений и невинных объяснений, выдала целый залп причин, по которым занятой адвокат мог покинуть на некоторое время свой офис.

— Ну да, разумеется. — Джеральдин, пыхтя и кряхтя, вынуждена была встать на сторону мужа, поскольку в столь усердных попытках приходящей прислуги оправдать его отсутствие слышался намек на нечто безымянное. — Время от времени он должен ходить на обед с клиентами. В этом нет ничего странного. Просто обычно он этого не делает. Вот и все, что я хотела сказать.

Она откинулась на спинку стула, держа при себе свою ужасную тайну, флегматично жуя, превращая печенье у себя во рту в мякину, и позволила своему взгляду отправиться в неровный полет через окно к раскачивающимся верхушкам деревьев на далеком берегу. «Да, да», говорила она рассеянно и иногда вставляла «надо же!», вполуха прислушиваясь к исключительно неуместному рассказу миссис Слак о подруге подруги, которая знала женщину, чей муж содержал тайком вторую семью, детей и все такое, то есть вел двойную жизнь. Джеральдин сидела, крепко ухватившись за край стола; как точно фраза «трепещущий на ветру» описывала ее душевное состояние!

Признаться ли Джону в своих черных страхах? Он не был особенно полезен в критических ситуациях из-за своей некоторой отстраненности. Надо было учитывать, что он был профессиональным слушателем, беспристрастным, пассивным; иногда, когда она делилась с ним наиболее тревожащими ее проблемами, ей казалось, что он вот-вот возьмется за ручку и начнет делать записи. Но к кому еще она могла обратиться за поддержкой и утешением?

Да, конечно, у нее были подруги, но тут они не помогут. Элли будет слишком жесткой и решительной, от Кейт вообще никакого толка. Что касается Наоми… Где была эта Наоми? Она как будто сбежала — и к лучшему!

Джеральдин на время отложила свой смертельный недуг; ее мысли занялись куда более ужасным вопросом мисс Маркхем. Ну да, хорошо, когда-то Джеральдин самой казалось, что Дэвид и Наоми могли бы… но это было десятки лет назад. И это не означало, что сегодня Джеральдин допустит, чтобы в самом сердце ее семьи…

Джеральдин никому не шепнула о том, что знала. Даже воспоминание об этом было для нее оскорбительным. Описывать же это будет попросту невыносимо.

Каждую ночь она просыпалась раз, два, три, чтобы сбегать в туалет. И в ту субботнюю ночь в сентябре, когда к ним без приглашения заявилась Наоми, Джеральдин, проходя мимо двери розовой комнаты…

Как могли они заниматься здесь этим, ее брат и Наоми? Они ведь могли разбудить детей. Джеральдин и Джон всегда были крайне осторожны и исключительно предусмотрительны. В те дни, когда они еще занимались «этим», у них все происходило в полнейшей тишине; одним ухом они всегда прислушивались, не скрипнет ли половица, не заплачет ли проснувшийся малыш, не пройдет ли кто-нибудь по коридору. А такую свободу, такую развязность Джеральдин до той субботы и вообразить не могла.

Хорошо еще, что в их семье только она одна отличалась чутким сном. Для Люси, слишком наивной даже для своего возраста, и еще менее для Доминика с его нездоровыми увлечениями было бы очень вредно услышать то, что довелось услышать их матери.

Джеральдин никогда не отличалась особой сдержанностью на язык, но этим секретом она ни с кем не могла бы поделиться.