Читать книгу - "Секреты - Лесли Пирс"

В доме была совершенная гармония и покой — самым большим шумом, который Роуз слышала, был смех и болтовня двух сшей, которые успели подружиться. Роуз наивно полагала, что все они останутся здесь навсегда — у двоих пожилых мужчин уже прошел возраст для призыва, один из молодых людей был пожарным, а второй был занят где-то на гражданской службе, что освобождало его от армии. Но Роуз не учла, что начало войны затронет и гражданское население.

Мужчину из гражданской службы перевели куда-то из Лондона, и его жена, разумеется, поехала за ним. Пара, которую она взяла вместо них, поссорилась с пожарным и его женой, и они воспользовались этим как предлогом вернуться домой к ее матери. Потом оба бизнесмена съехали один за другим, потому что поняли, что лучше будет ежедневно ездить в Лондон и быть по ночам с женами и детьми, если начнут бомбить.

Роуз вскоре обнаружила, что не может себе позволить перебирать с жильцами, потому что из города выезжало столько людей, что свободных сдающихся квартир и комнат оставались сотни. Ей пришлось сдавать комнаты каждому, кто в этом нуждался, и за этим быстро последовали неприятности. У нее останавливались беженцы-евреи из Голландии и Германии, которые не говорили по-английски. Грубые, шумные мужчины, которые съезжали, не заплатив аренды. Женщины с детьми, которые расстраивали других жильцов. Был один мужчина, который часто бил вещи, когда напивался, женщина, которая оказалась проституткой, и масса залетных типов по ночам, у которых были неприятности с полицией.

Все еще лежа на подушках, Роуз оглядела свою спальню критическим взглядом. Она была в восторге, когда декоратор наклеил розовые с белым обои — после того, к чему она привыкла, это показалось ей спальней кинозвезды.

Из большого окна открывался вид на зеленые сады за домом, и раннее утреннее солнце бросало на кровать, шкаф и трюмо из орехового дерева янтарные и золотые блики. Мебель была похожа на горячо любимые фамильные ценности, как и розовый с серо-зеленым ковер с бахромой, но все эти вещи уже были в употреблении. Роуз до недавнего времени ухаживала за своей спальней, как за королевскими покоями, разглаживая розовое стеганое покрывало из сатина, и даже поставила цветы в вазу на трюмо. Иногда она просто сидела за ним, наслаждаясь собственным отражением; но вот уже некоторое время она прекратила это делать.

Сейчас вещи валялись на полу, простыни тоже были не первой свежести, а на лакированной мебели лежал слой пыли.

Роуз вовсе не была без средств. У нее было припрятано несколько сотен фунтов на счету в банке, и арендная плата, которую она получала, покрывала ее расходы на жизнь. Но она полностью потеряла присутствие духа. Она полагала, что может предусмотреть любую гадость, которую в состоянии подкинуть ей квартиранты. Она считала, что немедленно может распознать сомнительных типов, и была уверена, что у нее достаточно характера, чтобы иметь дело с любым, но она ошибалась.

Ей захотелось плакать, когда она увидела, что сделали некоторые жильцы со своими комнатами, она возмущалась, видя, в какой грязи жили некоторые из них. Но прежде всего она была ужасно одинока. Она не могла подружиться с людьми, которые у нее жили, они не могли прокатить ее на машине. Она не умела пробить кухонную раковину или сменить прокладку в кране. И когда ей проходилось беспощадно выставлять кого-нибудь из жильцов, у нее сдавали нервы.

А самым худшим было чувство вины. Не из-за того, что она взяла деньги у Майлса Бэйли — она считала, что он обязан ей, — а из-за того, что она сделала с Адель.

До нее это дошло не сразу — сначала она слишком ликовала по поводу покупки дома и ей нужно было обо всем позаботиться. Чувство вины подползло к ней совсем незаметно, сначала ее что-то тихонько покалывало, когда она видела молодых пилотов, гуляющих рука об руку со своими девушками, или встречала медсестру из местной больницы. Но сейчас она чувствовала это все чаще, и сколько бы она ни говорила себе, что должна была предотвратить брак между дочерью и ее братом, она знала, что Адель считает ее самым ничтожным существом на свете.

Роуз было уже тридцать девять лет, и когда она посмотрела в зеркало, сама убедилась в том, что с ней сделали время, выпивка, романы без любви и собственный эгоизм. Никакое количество денег не вернуло бы ей ее прежний вид — деньги могли купить общество, но не настоящих друзей. Они могли купить материальный комфорт, но не человеческое тепло. Кому будет до нее дело, если на этот дом упадет бомба и убьет ее? Ни один человек на свете не раскроет рта, чтобы сказать о ней что-нибудь хорошее.

По ночам она часто лежала, вспоминая каникулы, которые она, будучи ребенком, провела с родителями в Керлью-коттедж. Она вспоминала, как смеялись родители, готовя ужин по вечерам, как она гуляла, держа обоих за руки, как сидела у мамы на коленях у огня, пока папа читал им. Если Адель будет вспоминать свое детство, Роуз сомневалась, что у нее будет хотя бы одно хорошее воспоминание о матери.

Столько лет Роуз рассматривала годы ее собственного детства на болотах как некоторые из набросков углем, которые делал отец, — в серо-черных оттенках. Холодные, мрачные, несчастные, Но, возможно, потому, что она вернулась сюда в ясный солнечный день, набросок углем исчез, дав место яркой картине, нарисованной фломастерами. У нее перед глазами встал доходящий до пояса луговой мятлик, раскачивающийся на ветру, и изумрудно-зеленая трава, усыпанная золотистыми лютиками и малиновым клевером, Устремляющиеся к воде зимородки поднимали ослепительные фонтанчики брызг вдоль берега, а в заболоченных местах рос дикий желтый ирис.

Она даже не могла вспомнить свою мать мегерой с грубыми чертами лица, какой столько раз рисовала в своем воображении. Вместо этого она невольно вспоминала, как мама рассказывала ей сказки, пока они лепили имбирных человечков, как они собирали полевые цветы и как устраивались рядышком у огня в холодные вечера. У нее щипало в глазах, когда она представляла на своем месте Адель и понимала, как мало она заботилась о ней как мать.

До недавнего времени Роуз никогда не жалела о том, что сбежала из дому, и о том, как она это сделала. Она полностью могла оправдать себя, потому что с утра до ночи работала в этом отеле и ей приходилось отдавать всю зарплату матери, которая даже не ценила ее тяжелого труда. Кроме того, Майлс показался ей тогда большим шансом в жизни. И потом, когда все пошло не так и она осталась одна, беременная, она была слишком гордой, чтобы написать и признаться, что у нее проблемы.

Ей подумалось, что где-то по пути она потеряла свою гордость, и ее место заняла апатия. Большая часть ее взрослой жизни сейчас вспоминалась как сквозь туман, и лишь немногие образы виднелись как скалы в тумане. Как она выходила замуж за Джима в этом ужасном грязном бюро регистрации в Лэндброук-Гроув. Чиновник хмыкнул, глянув на ее огромный живот, и сказал что-то вроде «давно пора было». Потом рождение Адель в мрачном пансионе с клопами в постели. Часами ее мучила раскалывающая ее изнутри боль, и только одна остроумная служанка-ирландка помогала ей. Было ли для нее удивительно, что она не чувствовала любви к ребенку, который разрывал ее на части, не дал ей вернуться домой и заставил выйти замуж за такого остолопа, как Джим Талбот?