Читать книгу - "Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини"

Но на это уже никто не смотрит, каждый идет своей дорогой.

Взгляд, устремленный вперед, скользит мимо трупов, не задерживаясь ни на чем. Война — в этих мерных шагах, в этих усталых глазах, не желающих видеть.

Глаза — единственные стекла, которые не падают, держатся в своих рамах, вынуждены смотреть, воспринимать образы, причиняющие страдание.

Льет дождь. Иду за мужем, то теряя его из виду, то снова находя. Хочу есть.

Спина Диего из красной плащовки с белым крестом. Заходит в крытый рынок. Одинокие люди бродят сами по себе, точно психи в дурдоме, слоняются, опустив голову, как звери в клетке, где по решетке пропущен электрический разряд. Время от времени кого-нибудь охватывает дрожь, точно от прикосновения к ограде, которая не убивает совсем, только бьет током, истощая нервную систему. Покупать нечего, выставлены жалкие товары на обмен: медная турка для кофе, бутылка ракии… банка сливового джема, зажигалка «Бик»…

Диего наклоняется, что-то забирает, вытаскивает деньги.

Вода повсюду, дождь льет как из ведра.

Диего фотографирует людей, молча бредущих в обрамлении воды, похожих на всплывших, умирающих рыб.

Я полностью промокла. Кругом одна грязь, и вдруг — лысая голова манекена, выброшенная взрывом из магазина на улицу, красные губы блестят от дождя, искусственные глаза вытаращены. Останавливаюсь посмотреть на эту нелепую голову, которая кажется мне такой одинокой, что еще чуть-чуть, и я наклонюсь, подберу и унесу ее с собой, чтобы положить на столик в баре и поговорить. Диего переходит мост Чумурия. Я бы вернулась назад, но мне кажется, что позади уже ничего нет. Бегу за ним… за его белым крестом.

Он идет мимо Папагайки, этого некрасивого, чрезмерно цветастого дома, этого попугая, разбитого гранатами. Идет вперед, не оглядываясь, заходит в невысокое здание, бывшую школу… Анфилада черных, как пещеры, комнат. В классах — ни оконных рам, ни дверей: их сожгли в печах, как и парты, от которых осталось несколько железных скелетов. Воняет экскрементами. Диего, похоже, здесь все хорошо знакомо. Проходит мимо стены, на которой до сих пор висит географическая карта старой Югославии и продырявленная пулями фотография Тито. Какой-то мужчина разламывает уцелевшие доски, не обращая на меня внимания. Следую по пятам за мужем. Слышны голоса, звуки… где-то тут люди, но непонятно, смеются они или плачут. Некоторые проемы занавешены шторой или ковром, растянутыми на гвоздях, охраняющими убогую интимность… матрасы навалены на полу, худо-бедно налажены печки-буржуйки. Скорее всего, это прибежище бездомных. Потом появляется уже знакомый запах горящего вместе с краской дерева. Диего остановился, приподнял край полиэтилена и присоединился к группе людей, сидящих на корточках вокруг костра, разожженного в центре комнаты, прямо на сыром полу… слабый огонек, сплошной дым.

Я встала за полиэтиленовой пленкой. Обвожу взглядом эти бедные спины. И, увидев, сглатываю слюну; воздух, который я вдыхаю, кажется полным мелких стеклянных крошек, режущих горло. Под платком не видно волос, на первый взгляд это одна из несчастных мусульманок, крестьянка, сбежавшая из сгоревшей деревни. Диего открывает рюкзак, садится рядом. Она прислоняется к его плечу, явно ждала его. Они по очереди пьют водку, которую Диего принес. Затем пускают бутылку по кругу.

Спустя некоторое время Аска встает. На ногах все те же армейские ботинки, но одета как турчанка — в шальварах, широких штанах, какие носят мусульманки. Они с Диего выходят на улицу. Дождь сбивает платок, и над белой полоской лба теперь проглядывают рыжие волосы.

Кровь бросается мне в голову от странной эйфории, жестокой радости, пронизывающей меня. Иду дальше в неправдоподобной тишине дождя, поглощающего любые другие звуки. На самом деле Диего и Аска держатся чуть поодаль друг от друга. Похожие на двух поссорившихся влюбленных.

Я иду за ними вдоль заграждений из железных листов и бетонных блоков. Они доходят до того места, где ограда прерывается и установлена табличка «Берегись снайперов»…

Я останавливаюсь, ноги дрожат от страха, в животе холодеет. В открытом промежутке хорошо просматривается свинцовая зелень гор. Лес под дождем похож на наступающих воинов. Кто-то пробежал зигзагом… прозвучали выстрелы. Мужчина, благополучно перебежавший через дорогу, стоит на другой стороне, тяжело дышит, согнувшись. Зловоние страха… пот выступает под моей мокрой одеждой.

Не верю своим глазам: Аска пошла вперед. Стою, не в силах оторвать от нее завороженного взгляда. Она не бежит, спокойно переходит через дорогу, точно это происходит не в Сараеве, а в Риме или в Копенгагене.

Диего остановился, словно ему надоело идти за ней. Потом вдруг выбегает из-за ограждения, как санитар «скорой помощи», в своей красной куртке и крестом пластыря на спине… хватает ее за одежду, за руку, тащит, кричит, чтобы она бежала, убиралась с дороги. Прикрывает ее своим телом.

Не стреляют, может, снайпер меняется на посту, а может, он, потрясенный, смотрит, не веря своим глазам, на эту овечку с рыжими волосами, на ее ленивый танец.

Сейчас Диего и Аска в безопасности, спрятались за каркасом трамвая. Сидят там не знаю сколько времени, как звери, укрывшиеся от дождя. Она закурила сигарету. Потом следующую. Он тоже курит, но, кажется, они не разговаривают. Притаились в тишине, носом уперлись в коленки. Потом вдруг прижимаются друг к другу, словно неожиданно помирились и она, медленно переходя перекресток, нарочно рисковала жизнью, чтобы наказать его. Сняв с нее платок, он гладит ее по волосам. Прислонился к ним лбом, дышит через эту мокрую мантию.

И мне кажется, я ощущаю запах их объятия, горячий запах собачьей лежанки, убежища.

Так он делал первое время, когда переехал ко мне из Генуи и еще не привык к Риму. Тогда он упирался лбом мне в плечо, побежденный внутренней усталостью. Стоял так, уткнувшись мне в косточку, спрятав глаза: удрученный ребенок, который не хочет, чтобы видели, как он терпит поражение из-за потребности в любви.

Аска выглядит намного сильнее его. Утешает его, жесткая, скованная, несколько раздраженная такой его слабостью.

Она встает, более высокая и худая, чем мне помнилось, похожая на черную свечу. И на фоне этой худобы выступает живот, округлая выпуклость, вздутие. Можно было подумать, что такой живот появился на изнуренном войной теле от плохого питания, крапивы, мучного бульона, плохой воды, продезинфицированной таблетками… от глистов, наконец. Но я знаю, что это не так. Ее живот взрывает меня, как граната. Отступаю на шаг, будто лишившись собственного живота как тот мужчина на улице Васе Мискина, та дырявая перчат ка, свесившаяся с перекладины ограждения.

Поворачиваюсь к ним спиной. Бреду в сгоревший луна-парк. Подбираю голову манекена, несу ее под мышкой.

С трудом дотащилась до дому, залезла в кровать. Даже дверь не закрыла, и она, болтаясь на петлях, равномерно отбивает ритм ожидания. В комнату врываются порывы ветра, дождя, все кругом намокает. Диего возвращается и, тряся головой, снимает куртку, насквозь промокшие джинсы… Длинные белые ноги, изможденное лицо.