Читать книгу - "Горькие травы - Кира Козинаки"

— Но ты ушёл.

Пётр переводит на меня взгляд, спокойный и мягкий.

— Ты хотела, чтобы я ушёл.

Быстро целует мои пальцы, встаёт, шлёпает босыми ногами на кухню и в полумраке достаёт из шкафа бутылку с янтарной жидкостью, щедро плещет в пузатый бокал. Пересаживаюсь в угол дивана, подобрав под себя ноги, и обнимаю мягкую подушку спинки, следя за его действиями.

Это правда. Я хотела, чтобы он тогда ушёл. Потому что не могла поверить, что мужчина с внешностью греческого бога и лучшими поцелуями на свете, по памяти цитирующий моих любимых писателей и так органично смотрящийся на моём диване с кружкой дешёвого шампанского в руках, захочет остаться. Так не бывает. Одна ночь под залпы фейерверков бывает, всё остальное — фантастика.

— Но желание вернуться к тебе и коснуться тебя было настолько оглушающим, — продолжает Пётр, — что у меня не оставалось другого выхода, как взять и приехать. И молиться, чтобы ты не прогнала. И ты не прогнала. Пустила. Разрешила быть с тобой. А уж каким героем я себя чувствовал, когда привёз тебя сюда и ты согласилась остаться.

Он снова усмехается, опирается спиной о столешницу, делает глоток и задумчиво смотрит на бокал.

— В тебе всё было не так, Ась. И мне нравилось это всё. А ещё нравилось, как ты смеялась над моими идиотскими шутками, как громко сопела, когда утыкалась мне в шею. Как забавно пританцовывала, когда варила кофе по утрам, думая, что я не вижу, а потом приносила чашки в постель и дула на них, чтобы разбудить меня ароматом. Как ловко двигала бёдрами, когда сидела на мне сверху, закрывала глаза, сжимала свою грудь руками и сквозь стоны продолжала рассказывать про битников. Как хваталась за кошелёк каждый раз, когда нам привозили еду, и как морщила нос, когда я снова не давал тебе заплатить. Мне нравилось, что ты молча поливала мой цветок и кормила моего кота. Что ты мгновенно находила себе занятие, стоило мне отвлечься на чтение новостей или почты, не ныла и не требовала внимания. Мне нравилась ты вся. Целиком.

Я несмело улыбаюсь, гоняя в памяти эпизоды из тех новогодних каникул. Не думала, что все те мелочи, на которые я не обращала внимания, были так для него важны. Я вообще только вчера начала осознавать, что кто-то может увидеть французскую небрежность в моей заурядности и найти целую вселенную в моей обыденности. Пожалуй, мне ещё потребуется время, чтобы с этим смириться, а пока я слежу взглядом за Петром, который обходит диван и садится, вытягивает ноги, откидывает голову на спинку и поднимает глаза к потолку. Протягивает мне бокал, я беру и делаю крошечный глоток.

— Только ты никогда не была полностью, на все сто процентов рядом.

Виски обжигает гортань, но я мгновенно забываю об этом неприятном ощущении, потому что дурное предчувствие, вызванное его словами, внезапно сковывает суставы.

— Временами ты погружалась куда-то глубоко в себя, что-то там усердно обдумывала, но когда я спрашивал, лучезарно улыбалась и мастерски переводила тему. Не задавала вопросов — нет, ты могла часами расспрашивать меня о путешествиях или музыкальных предпочтениях, но ни разу не спросила, чем я занимаюсь, моя ли эта квартира и как прошло моё детство. А подобные вопросы от меня ловко избегала. Помнишь, что ты ответила, когда я спросил, какое у тебя полное имя? Та, которая не умеет парковаться. Нет, это звучит занятно, я не спорю, но… Но словно это была та часть тебя, которая для меня не предназначалась. Потому что я чужой. Случайный человек без имени — сначала ты не спросила, а узнав, будто бы сразу забыла и никогда по нему меня не называла. Я… Я пытался вытащить тебя в бар и похвастаться перед Надей и Мишаней, но ты так настойчиво утащила меня в постель, что об этом быстро забылось. Не то чтобы я был против, нет, но ты будто обрубала все связи с реальным миром. С азартом отдавала тело, но не желала пускать меня в душу. Казалось, что для тебя это всё лишь незначительное новогоднее приключение. А я потерял голову.

Пётр замолкает, а мне хочется кричать, что всё было не так, что я не могла так себя вести, я же тоже тогда потеряла голову, я пустила его себе под кожу, я… Но что, если… Что, если я не осознаю не только свою привлекательность, свои добродетели, но и свои… пороки?

— А ещё по ночам… — Пётр поворачивается ко мне, но смотрит не в глаза, а на бокал, зажатый в моих пальцах. — Меня мгновенно вырубало, стоило только прижать тебя к себе под одеялом. Но через пару часов я всегда просыпался от зудящего чувства пустоты. И никогда не находил тебя в своих объятиях. Ты спала в самой дальней части кровати. Одна. Сворачивалась в клубок, обхватывала колени, прижималась к стенке и подрагивала от холода. А у меня кровь кипела от факта, что ты предпочитала мёрзнуть голышом без одеяла, чем спать рядом со мной.

Я не…

Я не предпочитала.

Я не знала, что я так делала.

Я не…

Да что со мной не так?!

— А потом вернулась Варька. Надломленная, на грани нервного срыва, остро нуждающаяся в поддержке. Но такая простая, привычная и понятная.

Он берёт бокал из моих рук, подносит к губам, но останавливается, так и не сделав глоток, потому что я тихим и охрипшим голосом спрашиваю:

— А я… сложная?

— Ты сложная.

«Неправильная, ненормальная, неполноценная», — эхом стучит в ушах.

— Ты пиздец какая сложная, Ась, и поэтому я тебя люблю.

Я открываю рот, но он тут же порывисто кладёт пальцы на мои губы.

— Ничего не говори. Пожалуйста, ничего не говори. Вспомни Элизу Свейн[1]. Помнишь? Сейчас я приставил пистолет к твоей голове и заставляю тебя сказать то, что тебе, может быть, совершенно не хочется, ведь что вообще человек может сказать в ответ, кроме слов «Я тоже тебя люблю»? Поэтому ничего не говори, хорошо? Ничего не говори.

Пётр скользит ладонью мне на щёку и смотрит в глаза, глубоко-глубоко.

— Ась, я ни разу не горжусь тем, что позволил тогда тебе уйти. Что решил, что мне на хуй не сдалась эта мозготряска с беготнёй за девчонкой, которой на меня всё равно. Что остался с простой и понятной Варей, которая каждой клеткой во мне нуждалась, а не пошёл за тобой, которой был не нужен. Потому что, блядь, ты была мне нужна. С той секунды под ёбаным фонарём.

Меня трясёт, и в ушах звенит, и, может быть, я даже плачу. Не знаю точно, все ощущения становятся слишком тупыми и слишком острыми одновременно, а пазл стремительно рассыпается, потому что тот последний кусочек оказался будто бы из другой коробки.

— Извини, — говорит Пётр, отстраняется и всё-таки делает глоток виски. — Кстати, мне ещё нравилось, что ты не кривишь нос, когда просыпается мой внутренний гопник и начинает материться. Ты правильно тогда сказала, я ругаюсь матом, когда нервничаю. Ну, или когда Даня бесит. Часто, короче.

— Что… было дальше? — спрашиваю я.

— А дальше, — Пётр снова откидывает голову на спинку дивана, возвращает взгляд на пустой потолок, — дальше уже не получалось жить, как раньше. Ты что-то забрала с собой, и без этого жизнь никак не могла вернуться в прежнее русло. От офиса до дома — десять минут по прямой, но я зачем-то ехал через центр, потом по окружной и не понимал, как оказывался около твоего дома. Парковался и, как какой-нибудь сталкер, смотрел на твои окна. Стрёмно, да? Я предупреждал, что будет стрёмно. Но я там сидел и крутил в голове сценки из того времени, что мы провели вместе. В конце концов начинал жалеть себя и уезжал. Однажды, через пару недель, набрался решимости и позвонил, чтобы выяснить, что ты меня заблокировала. Я мог бы позвонить с другого номера, вломиться к тебе домой, выяснить твою фамилию и найти тебя в дождевых лесах Амазонии. Если бы на секунду поверил, что я хоть самую малость тебе нужен. Но тогда… тогда было сложно представить более красноречивое «нет».