Читать книгу - "Хищное утро - Юля Тихая"

на дорожку. Рубящее движение, свист чар, что-то вспыхнуло, загорелось; тяжёлый хвост ударил по плечам, и человек рухнул коленями в гравий; щит разошёлся куполом и разбился; Гончая лапами толкнула в грудь, распахнула пасть. Дуло огнемёта уткнулось в мужское лицо.

Он всё ещё пытался бороться. Что-то блеснуло, хлопнуло. Треск, подобный электрическому — это Химера разбила камень в навершии посоха. Голем стиснул человеческие запястья каменным хватом.

Я могла бы, конечно, встретить его сама и сказать холодно: «нам нужно поговорить». Но я смотрела из окна безучастно, не столько наблюдая, сколько достраивая картину безнадёжного сражения.

Прикрыла глаза. Разорённая тёмная комната давила, как склеп чужого Рода. Я распахнула створки окон, и мастерская промёрзла; ветер разбросал истоптанные листы, загнал их в углы и под шкаф. Статуэтки стояли на подоконнике шеренгой грубых, недоделанных лиц.

Голем завёл Ёши в комнату и с силой усадил на стул. Я сделала знак, — и он отпустил пленника, отступил на шаг, а затем аккуратно прикрыл дверь и замер.

— Мне бы хотелось пояснений, — ядовито сообщил муж, растирая руки. У него был помятый вид.

Я трамбовала табак в самокруточной машинке. Вжжжик — сигарета получилась плотной, идеально ровной. Щёлкнула зажигалкой, затянулась.

— Пенелопа?

Я выдохнула дым:

— Я тоже хочу объяснений.

Я швырнула в него крысиные деньги и не расстроилась тому, что он не успел их поймать: одна монета пролетела мимо, одна плашмя ударилась в плечо, а третья — попала в лицо ребром, оставив длинный порез, мгновенно набухший кровью.

Что-то во мне надеялось, что он удивится, и всё это окажется дурацким недопониманием. Но Ёши помрачнел и сказал только:

— Тебя это не касается.

— Не касается?! Ты притащил в мой дом запретную магию!

— Это не твоё дело.

— Ясно, почему из тебя не вышло пристойного Старшего. Здесь всё — моё дело!

— Именно это — только моё. Отзови голема. Тебя это всё не касается.

Всё тело напряглось, локти впились в бока до боли, — так сложно было не сорваться в непристойное рукоприкладство. Мир вокруг был пустым, звенящим и ярким, пол казался стеклянным, а стены — плоскими декорациями.

— Десять лет, — сухо сказала я, — десять лет мы отмывали репутацию Рода от обвинений в чернокнижии и глупых слухов. Я делала это не для того, чтобы сейчас ты приволок в дом крысиные деньги и похоронил всё, к чему я стремилась. Мне плевать на твои дела. Я должна знать всё, что ты натворил, чтобы успеть это исправить. Кто знает твоё имя? Есть документы? Улики? Комиссия?

Ёши молчал. Он сидел с идеально прямой спиной, острая линия подбородка отбрасывала кривую, гротескную тень. Выражение его глаз я не могла определить.

— Ты представляешь, что было бы, если бы мастер Вито нашёл здесь крысиные деньги?! У Комиссии зуб на Бишигов, и наша семья…

— Мне плевать на твою семью.

— Это твоя семья!

— С какой бы стати?

Я сжала кулаки и тяжело тряхнула головой.

— Ты теперь Бишиг, Ёши. Ты пришёл в наш дом сам, мы не звали тебя. И если ты привёл в мой Род запретную магию…

— …то что?

Я задохнулась гневом и вцепилась зубами в сигарету.

Я ждала его никак не меньше двух часов, и всё это время я думала — но так и не смогла придумать, что с ним теперь делать. Конечно же, я не могу передать его полиции; равно я не могу просто закрыть глаза и сделать вид, что никакого чернокнижия не было. Выслать на острова? Это ударит по репутации едва ли не больше разборок с Комиссией. Что найдут сегодня люди Ставы, что поймут из этого, и насколько глубоко увяз в этом Ёши?

Не было ни ответов, ни решения. Только глухая, болезненная ярость, то сворачивающаяся в груди беспокойным клубком, то бросающаяся молнией.

— Я могу тихо похоронить тебя в родовом склепе, — медленно сказала я. — И я буду в своём праве.

Он прикрыл глаза, помассировал пальцами виски, поморщился. И сказал, улыбаясь чему-то своему:

— Ну, давай. Идём вниз?

— Есть хоть что-нибудь, к чему ты относишься серьёзно?

— Конечно.

— Например, запретная магия?

Ёши провёл подушечкой большого пальца по щеке, — на нём остался след свернувшейся крови, который он растёр между пальцами. Он не выглядел, честно говоря, ни пойманным с поличным преступником, ни съехавшим с катушек еретиком; скорее — смертельно уставшим человеком, который видит в этой отвратительной сцене странное облегчение.

— Ты похожа на раннюю весну, Пенелопа. Не лезь в это всё. Не надо.

Я задохнулась вспыхнувшей снова яростью, а он усмехнулся:

— Или что, ты не умеешь пройти мимо, каменная девочка?

Нестерпимо хотелось ударить его, потрясти, чтобы вся эта нелепая шелуха бессмысленных слов осыпалась с него, как осенняя листва. Гнев плескался во мне, переливался через край, застил глаза, а Ёши так и сидел, холодный и непроницаемый, и смотрел на меня насмешливо и чуть печально:

— В доме нет запретной магии. Пара книг и деньги, больше ничего. У тебя не должно быть из-за этого особых проблем, и Вито ведь тогда ничего не нашёл.

— Если у тебя есть мастерская в городе, это мало что меняет. Ты держишь стол на чёрном рынке! Это…

— Это ничего особенного. Неклассические отражения, амулеты «на удачу» и прочая ерунда. Маленькие увлечения, которые никак не касаются Рода.

— Это запретная магия.

— И что с того?

— Она называется так, потому что запрещена. Она опасна! Всё это — опасно! Или что же, жертвоприношения тебе тоже — «ничего такого»?

— Это разные вещи, Пенелопа. Есть понятие меры, и я…

— Переходишь её. Границы запретного и разрешённого определены законом! И ты не можешь сам вдруг решить, что вот это недопустимо, а вот это…

Ёши закатил глаза и отвёл взгляд.

Мне нестерпимо хотелось сделать ему больно, но вместе с тем я не могла отдаться этому порыву всерьёз: что-то внутри уже грызло меня кисловатым, шипучим чувством стыда и за нападение горгулий, и за порез на щеке. Старшая Бишиг заботится о чести своего Рода, это верно; и вместе с тем она сдержанна и справедлива, и, конечно, никогда не опустится до физического насилия.

Я должна быть сильной. Я должна быть выше этого. Я должна уметь добиться того, что мне нужно… без всякой грязи.

— Мои отражения — это просто статуэтки. Деревянные фигурки. Они не опаснее какого-нибудь подсвечника.

— Но образы…

— Что образы? Если я нарисую ружьё и повешу картину на стену — ты скажешь, будто оно должно выстрелить? Это искусство, Пенелопа. Это очень мало и очень много вместе с тем. Мне казалось, ты должна