Читать книгу - "Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий"

Окна рабочего помещения группы разводки печатных схем выходят в темный колодец заводского двора, а потому в этой длинной и узкой комнате постоянно горит свет — как верхний, так и местный, у каждого стола. Один из углов, включая прилегающее окно, выгорожен под кабинет начальника группы, обладателя труднопроизносимого финского имени. Впрочем, никто и не пробует его произносить, обходясь одной лишь фамилией — тоже, кстати говоря, непростой: Зуопалайнен. За глаза его называют «группенфюрер Зопа», а временами даже еще хуже.

Что, в общем, несправедливо: Зопа, хоть и странная птица, но, в целом, довольно безобидный человек, и пока ни разу не был замечен в намеренном причинении вреда ближнему. Хотя и мог бы в силу своего начальственного положения, как постоянно подчеркивает Машка Минина, большая специалистка по вреду во всех его проявлениях.

Машка занимает самое рублевое место — у другого крайнего окна, в дальнем от Зопы углу комнаты. Третье и последнее окно — то, что посередке, — делят между собой Анька Соболева и Роберт Шпрыгин, он же Робертино — молодящийся эстет возрастом далеко за сорок, всегда элегантно одетый, в тщательно выглаженных брюках, пиджаке модного покроя и непременном шейном платке. Робертино женат на француженке; Машка, рассказывая об этом, обычно добавляет: «на настоящей француженке». Сам Шпрыгин объясняет свой матримониальный выбор следующим образом:

— Ежу понятно, чуваки: ну как человек с именем Роберт может жениться на какой-нибудь Фекле? Это, в конце концов, смешно звучит: Роберт и Фекла. Эти два имени подходят друг другу примерно так же, как Вася и Эсмеральда. Или как клетчатый верх к полосатому низу. Поэтому мою жену зовут Катрин. Роберт и Катрин… — он поднимает указательный палец, приглашая вслушаться в звучание слов. — Идеальное сочетание звуков, не правда ли? Особенно чарует это изысканное чередование «р-т» и «т-р»: Роберт и Катрин…

Такой вот он, этот Робертино, балетоман и театрал, аристократ духа и тела. На балете он и вовсе помешан, знает по именам весь кордебалет Мариинки и прекрасно осведомлен о том, какой из вагановских звездочек суждено вырасти в большую звезду. Иногда, повествуя о чем-то, он с разгону произносит: «И тут Мишель сказал…», резко притормаживает и умолкает, глядя затуманившимся взором в неведомую простым смертным эстетическую даль. Мишель, это, конечно, Михаил Барышников, балерун-невозвращенец, с которым Робертино, по его словам, водил близкое знакомство.

Где-то там, на этих артистических тусовках, он и откопал свою «настоящую француженку». Нужно отметить, что в Машкиных устах это определение имеет далеко не лестный смысл.

— Настоящая француженка, — говорит она и морщит нос. — Худющая, как смерть на Марне, и страшная, как газовая атака под Верденом. А какие патлы, господи спаси! Какие патлы! Ни кожи, ни рожи, доска доской, даром что из Парижа. Или откуда она, из Руана? Ну вот, даже не из Парижа… Разве баба такой должна быть, бабоньки? Баба должна быть с содержанием. А «с содержанием», бабоньки, означает, что у бабы есть за что подержаться. Вот здесь, и вот здесь, и, само собой, вот здесь…

Говоря так, Машка обычно косится в зеркало, а если нет зеркала, то непосредственно на свое собственное «здесь». У кого у кого, а у Машки Мининой с содержанием полный порядок.

Зато Аньке Катрин нравится. На рабочих сабантуях и пикниках, где группа собирается с семьями, француженка обычно помалкивает, хотя знает язык достаточно хорошо, чтобы принять участие в общей беседе. Сидит в уголке, молчит, улыбается и, не отрываясь, смотрит на своего Роберта, душу компании. У них двое детей, мальчики, Петька и Ванька. Когда у Роберта спрашивают, как же так получилось, и почему это вдруг Петька и Ванька, а не, скажем, Пьер и Жан-Жак, он печально хмыкает и объясняет: «Не хочу, чтобы они повторили мой крестный жизненный путь…»

Катрин работает культурным атташе во французском консульстве и получает в валюте, что, по идее, должно было бы стать прочной основой семейного благосостояния. Однако, как видно, аристократические замашки Роберта в состоянии продавить любую основу. В результате Шпрыгин постоянно занимает и перезанимает до получки. Его стол стоит впритык к Анькиному, так что они сидят друг против друга, как на переговорах по разоружению. Поэтому Анька часто наблюдает за тем, как Робертино ведет сложную бухгалтерию своих долгов в специально заведенной для этой цели записной книжечке. Для этого у него существует особая система.

— Понимаешь, Анечка, это натуральная политэкономия победившего марксизма, — бормочет Робертино, сосредоточенно переписывая мелкие циферки из столбца в столбец. — Совмещая всесильную теорию Маркса с практической интерпретацией нашего достойнейшего вахтера Иван Денисыча, мы получаем следующую строго научную формулу: «товарыш — деньги — товарыш». То есть берешь в долг у одного товарыша и тут же передаешь другому товарышу…

— А как же ты, Робертино? — недоумевает Анька. — Ты ведь берешь для себя?

— Ошибка ваша, прекрасная донна Анна! — возмущенно протестует Роберт, воздевая к потолку указательный палец. — Я беру деньги не для себя! Я беру деньги для искусства!

Поди пойми его… а с другой стороны, зачем понимать? Робертино — настоящий друг и остроумнейший собеседник, и для Аньки это стократно перевешивает все прочие соображения, в том числе и тот малозначительный факт, что на каком-то этапе применения высоконаучной формулы «товарыш — деньги — товарыш» затерялся и ее кровный червонец.

У противоположной стены стоят четыре стола. Дальний угол оккупирован хозяйством Валерки Филатова — длинного нескладного парня, который в принципе не может сидеть без дела. Есть на земле странные люди, живущие, как на велосипеде, когда остановка равносильна падению. Вот и Валерка такой же, боится упасть. На выездах за город, в то время как остальные, сбросив с плеч рюкзаки, любуются озером, лесом и пеньком, на котором предполагается разместить выпивку и закуску, Валерка незамедлительно приступает к сбору хвороста, разведению огня, подготовке посадочных мест, мытью котелка и прочая, и прочая. Видно, что если не остановить человека, то еще немного, и здесь будет город-сад. Даже когда удается его усадить, он тут же начинает выстругивать из какой-нибудь случайной палки какой-нибудь разукрашенный посох, как будто намеревается немедленно пойти по миру в поисках новой работы.