Читать книгу - "Светка - астральное тело - Галина Шергова"

– Ошибка – результат моей научной самонадеянности. Читая работу, материал которой я досконально не знал, я не счел нужным проверить детали.

– Покаяние, товарищ Кучинский, – легчайший способ самооправдания, – без интонации прервал Швачкин. И через паузу: – Чтоб не сказать дешевейший.

Кучинский гневно засопел, усы заходили вверх-вниз.

– Я не оправдываюсь, я объясняю, товарищ Швачкин. Вы просили объяснений.

– Позвольте мне, – вдруг поднялся провинившийся сотрудник Кучинского, тоже вызванный «на ковер». – Спасибо, Дмитрий Леонтьевич, за защиту. Но ведь вина-то кругом моя. Дело простое: тема была, как у нас говорят, «спущена». Я хотел писать о другом, интересном мне. К этой отнесся формально, вопроса как надо не изучил, в архивах был налетом. Отсюда и ошибки. Хотя понимаю: интересно – не интересно, моя тема – не моя, значения не имеют, должен был отнестись ответственно.

– Не смею спорить, дружески улыбнулся ему Кучинский, – не смею спорить, Степан Петрович. И относиться должно ответственно, и факты десять раз перепроверить. Но я вовсе не защищаю вас. Я говорю о своей ошибке. Ошибке данного периода нашего сотрудничества, когда мы все еще не привыкли к очевидной мысли о том, что никакой руководитель не может быть энциклопедистом-универсалом, подменяющим своих сотрудников. Иначе в этих сотрудниках и нужды не будет. Руководитель должен – я так понимаю – помогать в поисках генерального направления, а не выполнять функции бюро проверки. И так как я еще не воспитал в своих сотрудниках этого стиля работы, отвечать должен именно я. Что же касается того, что Степану Петровичу заменили тему, – полагаю, это было неверно. Мы убиваем таким путем инициативу. А где нет инициативы, там нет и осознанной ответственности.

Дернув по-петушиному головой, Дмитрий Леонтьевич напряженно замер, будто торс его насадили на металлический стержень.

– И тем не менее… – хотел продолжить Степан Петрович, что само по себе окончательно вывело из себя Швачкина: стиль Кучинского, однако, уже дает себя чувствовать. Поэтому, оборвав сотрудника, обратился к Кучинскому:

– Ваша, ваша ошибка, не распинайтесь попусту. Мы и думаем заняться тем, чтобы повысить уровень административной ответственности.

– Уровень административной ответственности следует понижать, – неожиданный фальцет прорвался в голосе Кучинского, – каждый работник должен отвечать за свою работу и делать ее убежденно, а не из сознания, что его в контролирующих инстанциях поправят. Ответственности руководителя это нимало не снижает.

Тут для Швачкина наступил момент, когда можно было произнести фразу, вертевшуюся на губах еще в прошлый разговор; с монотонной прохладой, что была, как все знали, хуже кипящего льда, сказал:

– Я с интересом вас выслушал, товарищ Кучинский. Хочу заметить только одно: со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Вот и следовало понять присутствующим: не забоялся директор нового профессора. И не потерпит покушений на свою диктатуру.

Кучинский же резко поднялся, точно металлический стержень в его теле обратился в пружину:

– Я также желаю заметить вам: я пришел не в монастырь, а в научное учреждение. И не послушником, хотя вы, видимо, так определяя мое положение, ищете прежде всего послушания. Духовный климат вашего монастыря мне не нравится. И я буду с этим бороться. Это мой долг. Дело чести института. И моей.

И как в первый раз, вышел не простившись.

Что заседание ученого совета пошло сикось-накось, объяснять не приходится.

Таков был первый настороживший Федора Ивановича факт. В чем тут дело? Может, за Кучинским сильная сила?

Было и другое.

Приехав на следующий день обедать домой, Федор Иванович застал Таисью в состоянии духоподъемного парения. Выбежав в переднюю почти девичьей припрыжкой, Таисья зажмурилась и затрясла головой, отчего металлические бигуди, гнездившиеся на ее голове, заговорили малиновым перезвоном, как малые колокола искусной звонницы.

– Ну, Федор Иванович, поздравляю! – Таисья облапила Швачкина и мокро чмокнула его в щеку, чего многие годы в швачкинской семье не производилось.

Федор Иванович брезгливо отер скулу:

– С чем это еще?

– Как с чем? – Таисьины надглазья, где покуда не были нарисованы брови, а только мерцали пятна расплавленного майонеза, который Таисья предпочитала всем косметическим притиркам, полезли вверх: – А твое назначение за рубеж?

– Какое назначение? Что ты мелешь?

– Бог ты мой! Он ничего не знает! Да Кожин сам видел решение. Мне Адель только что звонила.

– Ерунда все это, со мной даже разговора не было, – пытался отмахнуться Швачкин, хотя с тревогой подумал, что решение могло возникнуть и без предварительных бесед.

– Господи, – кричала уже из столовой Таисья, с услужливой поспешностью грохоча тарелками, – это же Европа, весь мир! Обеспечимся на всю жизнь.

Моя руки в ванной, Федор Иванович судорожно соображал: «А если – правда? Муж кожинской Адели – в сферах, информация может быть точной». И вошел в столовую, хрипловато буркнув:

– Обеспечимся! Чего тебе не хватает? По уши в барахле сидишь. На что тебе Европа?

– Хоть бигуди нормальные куплю, пластмассовый «ежик», – обиженно сказала Таисья, – а то одна на всю Москву железки на голове таскаю, как в каменном веке. Никто даже не верит, что муж не может из загранкомандировки привезти современное оборудование для женщины. – Но, видимо, смекнув, что для Швачкина это не самый убедительный довод, добавила. – И культура.

– Да, без широких просторов тебе с культурой тесно, – вроде бы согласился Федор Иванович и замолчал до конца обеда, даже не отреагировав на то, что, подавая ему второе, Таисья пальцем подпихнула котлету в центр тарелки.

Федор Иванович выстраивал в голове схему причинноследственных связей своего крушения.

Именно крушением воспринималась возможность нового назначения. Только Таисья могла вожделеть зарубежного поста для мужа. Сам Федор Иванович был безучастен к благосостоянию. Он не извлек ни из одного из своих постов корысти, не осквернил себя принятием дорогих подарков или пользованием государственным имуществом в личных целях. Помнится, когда его однажды хотели снять с очередной должности, кто-то наверху сказал: «Верно, не очень он годится для этого поста, но ведь он за столько лет карандаша себе не взял». И Швачкина оставили, даже повысили со временем.

Единственным, что утоляло все честолюбивые страсти Федора Ивановича, была власть. Власть над людскими судьбами, человеческим поведением, образом мышления, даже характерами.

Новое назначение, хотя формально и повышало служебный ранг, в существе своем могло быть поименовано, по выражению англичан, термином «выбросить наверх». Именно «выбросить», так как, решая дела даже международного масштаба, Федор Иванович лишался возможности управлять человеческим бытием.