Читать книгу - "Старая сказка - Кейт Форсайт"

Заботясь о собственной безопасности, я вовлекла Великого инквизитора в число своих клиентов, хотя мне и был противен запах дыма, въевшийся в его волосы и одежду, и прикосновение его холодных костлявых рук к моему телу. Он получал удовольствие, причиняя боль другим, и после его визитов у меня на груди и шее оставались багровые отметины, а между ног — синяки и ссадины. Против боли я не особенно и возражала — она была веским доказательством того, что вы еще живы, — а вот запах сводил меня с ума. Он был одним из тех, кто считал, будто святость можно обрести, лишь роясь в грязи.

Джованни Беллини, учитель Тициана, умер зимой 1516 года и был похоронен в базилике Святых Иоанна и Павла, месте упокоения всех дожей. Смерть его повергла Тициана в черную меланхолию, растянувшуюся на много недель. Он отказывался рисовать, пить и заниматься любовью. Подписание мирного договора со Священной Римской империей, положившего конец двадцатилетней войне и ознаменовавшего возврат Венеции к эпохе разгульного декаданса, не развеяло его тоску. Он был человеком, способным на глубокие чувства и страдания, мой Тициан. Горе и отчаяние; страсть и экзальтация; он не знал, что такое золотая середина. Он боялся, что умрет, так и не достигнув величия, что жизнь его угаснет, как свеча, оставив после себя горький завиток дыма, который бесследно растает во тьме. Я понимала его страх. Тень его нависала надо мной так же, как и над ним.

Как-то в полнолуние я отправилась к нему, надев бархатную накидку прямо на голое тело, а между грудей у меня покачивался флакончик с кровью Абунданции. В корзинке я несла бутылочку свежего яблочного сока, смешанного с яблочным сидром в момент наивысшего брожения, и яблочным бренди, старым и выдержанным. Я приказала приготовить ванну для нас обоих, после чего прогнала прочь его брата, слуг и учеников — никогда не понимала, почему вокруг него вечно увивается такая свора посторонних. А затем, при свете полной луны, я осторожно отмерила девять капель крови в теплую воду, в которой мы нежились, произнесла слова нужного заклинания и заставила его выпить принесенный сок.

До этого мне никогда не приходилось возбуждать его, чтобы заняться любовью, но в ту ночь он был вялым и обмякшим. Я старалась изо всех сил, как никогда не трудилась над самыми пожилыми и страдающими импотенцией клиентами, и наконец довела его до вершины наслаждения, и окровавленная вода ванны всколыхнулась вокруг нас.

«Я уберегу тебя от бед, и мы оба будем жить вечно», — ликовала я.

Проснувшись поутру, я потянулась, как кошка, радостная и удовлетворенная. Обычно я не оставалась у него на ночь: грязь, шум и суета в студии Тициана действовали мне на нервы. Но сегодня я сама не хотела уходить — узы крови накрепко привязали меня к возлюбленному.

Но кровать рядом со мной была пуста. Спросонья, еще ничего не понимая, я лениво огляделась по сторонам. Тициан рисовал, склонившись над холстом, словно скупец над сундучком с драгоценностями. Я встала с постели, завернулась в простыню и, тихонько ступая босыми ногами по полу, подошла к мольберту.

Он работал над очередным моим портретом. Я опять смотрелась в зеркало, потому как заказы на этот сюжет продолжали поступать к нему со всех герцогств Италии. На картине я была одета в то же самое свободное зеленое платье и белую camicia, что и прежде, и волосы мои на затылке перехватывала полупрозрачная косынка. Но на сей раз себя Тициан на портрете не нарисовал. Я стояла одна, держа в руке зеркальце.

Я прижалась к Тициану, склонив голову ему на плечо, и вгляделась в картину. Взгляд мой лениво пробежался по холсту. И вдруг глаза мои расширились, а сердце сбилось с ритма и зачастило, как загнанное. На мгновение у меня перехватило дыхание, я потеряла дар речи, а потом меня захлестнула ярость. Я забарабанила кулачками по его спине, крича:

— За что? За что? За что?

Под его кистью в зеркало смотрелась согбенная старуха. Лицо ее было осунувшимся и морщинистым, волосы поседели, а стоять она могла, лишь опираясь на клюку. В руке, вместо склянки с духами, я сжимала погасшую свечу, и дым тоненькими кольцами уплывал кверху.

— Я назову ее «Тщеславие», — заявил мне Тициан, лицо которого избороздили глубокие морщины, а глаза покраснели. Он выглядел так, словно всю ночь не смыкал глаз.

— Ты хочешь проклясть меня? — вскричала я. — Переделай ее! Переделай немедленно, или я прокляну тебя!

Губы его сложились в упрямую гримасу, которую я знала слишком хорошо.

— Переделай ее, или я прокляну тебя, — зловещим негромким тоном проговорила я.

Он медленно поднял кисть и крест-накрест провел ею по осунувшемуся лицу старухи, размазывая его по холсту. Несколькими уверенными взмахами он нарисовал на его месте кучку золотых монет и украшений. На меня он не смотрел.

Я набросила на себя накидку, подобрала пустой флакончик и направилась к двери.

Его голос заставил меня остановиться.

— Я еду в Феррару. Герцог д'Эсте хочет, чтобы я расписал его Алебастровую гардеробную. Он желает, чтобы о ней говорил весь христианский мир. Я не знаю, сколько буду отсутствовать. — Тициан по-прежнему не смотрел на меня, взгляд его был прикован к сверкающим золотым монетам на холсте.

Я рассмеялась и вышла вон.

Он боялся меня, трус.

И правильно делал.