Читать книгу - "Последний вечер в Лондоне - Карен Уайт"

– Поразительно, что все эти развлечения проходили прямо перед объявлением войны.

Колин приблизился и встал за моей спиной.

– Придает новый смысл фразе «Ешь, пей и веселись, ведь завтра мы можем умереть», правда?

– Посмотри на это, – проговорила я, указывая на вырезку из «Байстендера». В подрубрике под названием «Женщины в форме» напечатали фотографию добровольца Красного Креста, который показывал женщинам, как надевать противогазы. Она была датирована июнем 1939 года. – Некоторые люди все же готовились.

– Кто-то же должен был это делать, – проговорил Колин, копаясь в черной коробке. – Похоже, тут некоторые вещи, которые выпали из альбома или не попали туда.

Мне на глаза попался спичечный коробок из «Кафе де Пари».

– Это не тот клуб, который разбомбили во время Блица? Я читала где-то об этом. Бомба пролетела через вентиляционную шахту и погубила множество людей.

– Насколько помню, тогда убило бэнд-лидера, – сказал Колин. Он взял в руки пожелтевшее меню из ресторана отеля «Савой». – Интересно, откуда она взяла это. – Он повертел его в руках. – Во время войны «Савой» был рассадником интриг. Сосланные главы европейских государств жили бок о бок со шпионами, тайными агентами МИ-5 и сторонниками нацистов. – Он передал мне меню. – А еще у них было роскошное бомбоубежище под зданием, известное своими первоклассными удобствами. По всей видимости, в «Савое» были уверены, что их постояльцы не согласились бы спать на одних койках с обычными лондонцами на грязных станциях подземки.

– И почему, интересно? – проговорила я, перевернув меню. Прежде чем положить его на место, я обратила внимание на изображение женщины с веером на обложке.

– Я нашла папку, – сообщила Арабелла. Она вошла в комнату и хлопнула ею по столу передо мной. – Кто-нибудь хочет бобов с тостом?

– Мне только кофе, будь добра, – сказала я, открывая папку. Это были непостановочные снимки Прешес, которые я сделала, когда мы беседовали в ее квартире. У нее было лицо, которое отлично смотрелось с любого ракурса, под любым светом. Даже почти в столетнем возрасте ее черты не расплылись, словно резец времени заострил линии щек и носа вместо того, чтобы размягчить их.

– Хорошие фотографии, – сказал Колин из-за моего плеча. – Особенно вот эта. – Он указал на фото, где Прешес сидела в передней гостиной, глядя на стекло, по которому барабанил дождь. В тот момент она рассказывала мне, что всегда представляла Еву и Грэма вместе в доме у моря.

– Спасибо. Мне она тоже нравится. Мне кажется, у нее есть собственная история.

Я почувствовала, как он кивнул, но не оторвала взгляда от фотографии. Что-то в ней притягивало меня, будоражило чувство узнавания, какой-то фрагмент информации, который тем сильнее ускользал от меня, чем больше я пыталась дотянуться до него.

– Да, и тетя Пенелопа просила вас выйти на террасу, – сказала Арабелла. – Прешес решила пропустить завтрак, а вместо этого попить кофе на свежем воздухе. Она попросила тебя захватить блокнот.

Я встретилась взглядом с Колином, а затем поднялась.

– Пойду возьму его.

Я двинулась к двери, но затем обернулась, схватила меню и вылетела из комнаты.

– Поверни направо, затем – налево, – прокричал мне вслед Колин, когда я в очередной раз попыталась войти в гардеробную.

* * *

Когда я наконец добралась до террасы, Колин уже расположился возле Прешес, которая сидела под зонтом, скрывающим ее от яркого утреннего солнца. Рядом в фарфоровой чашке, которую я запомнила еще с прошлого визита, стоял нетронутый кофе, от которого поднимался, растворяясь в воздухе, легкий парок. Сверкающая роса покрывала листья и цветы; все выглядело таким волшебным, что легко было поверить в сказку.

– Доброе утро, – сказала я, подходя ближе.

Колин бросил на меня встревоженный взгляд, и, наклонившись, чтобы поцеловать Прешес в щеку, я поняла почему. Ее кожа даже под макияжем выглядела бледной, а персиковая помада – ослепительно-пестрой на фоне абсолютной белизны. Ее золотистые волосы лежали блеклыми прядями, напоминая неотполированную медь. Она повернулась ко мне: ее голубые глаза потускнели и слезились, а улыбка выглядела вымученной.

– Доброе утро, Мэдди. – Она заметила меню, которое я положила на стол. – Где ты это нашла?

– В альбоме Софии. А еще мы нашли шляпную коробку, полную фотографий. Пенелопа сказала, что они принадлежали Софии. На всех фотографиях, похоже, что-то или кого-то отрезали, но мы так и не нашли пропавшие половинки. Вы что-нибудь знаете о них?

Прешес издала изможденный, поднявшийся из самой глубины вздох.

– Нет. – Она положила пальцы на меню. – София любила свои фотографии. И свои сувениры. Но с другой стороны, она жила замечательной жизнью, которую хочется вспоминать. – Ее глаза встретились с моими. В них появилась настороженность, которой я раньше не замечала. – Мэдди, ты когда-нибудь боялась того, что твое прошлое – самая важная часть твоей жизни?

– Ежедневно, – не задумываясь, проговорила я. Я почувствовала взгляд Колина, но не повернулась. – И не могу никак это исправить.

Казалось, каждый прожитый год проступал в голосе Прешес, отяжелевшем от времени.

– О, милое дитя. Твое прошлое никогда не должно становиться твоим настоящим. Когда ты живешь, оглядываясь назад, думая обо всем том, что ты могла и должна была сделать иначе, о нечеловеческой несправедливости жизни, ты в итоге влетаешь в кирпичную стену старости, не познав ничего, кроме тщетности этих дум.

Я замотала головой, не понимая, с чем не соглашаюсь. Может быть, я настолько привыкла говорить людям, что не могу измениться, что это уже превратилось в автоматическую реакцию?

– Со мной все иначе.

– Да? – Ее улыбка на бледном лице казалась призрачной. – Я потеряла двух человек, которых любила больше всего в жизни. Колин потерял своего брата-близнеца. Единственная разница, которую я вижу, – это то, как мы искупаем то, в чем виним себя. Мне кажется, что пока мы не постигнем этого, нам не дозволено умереть. И я верю, что именно поэтому я еще здесь. Я никого не хочу обидеть, но быть здесь я не хочу. Старость – безжалостный вор. – Она смотрела на меня, не отводя глаз. – Ты знаешь, что такое искупление, Мэдди?

Я нахмурилась.

– Конечно. Это когда ты заглаживаешь вину за прошлые ошибки.

– Нет. Это эгоизм. Это все равно что совершать преступление, потому что знаешь, что тебя простят.

Колин сидел, не двигаясь.

– Тогда что для тебя искупление, бабушка?

Она закрыла глаза. На них не было ни грима, ни накладных ресниц, которые я привыкла на ней видеть, и это придавало ее облику какую-то невинность.

– Прожить сто лет. Чтобы каждый день, закрывая глаза, слышать их голоса и видеть их лица.

В ее голосе промелькнула странная нотка, от которой почему-то защипало в глазах.