Читать книгу - "Гавань разбитых ракушек - Ника Муратова"

— Не знаю. Не уверена. Мы не обсуждали это, — бормотала она.

И врала. На самом деле Лара говорила ей, что в бога не верит. Разочаровалась с детства.

— У меня был бог, — говорила она. — В лице миссионерки, которая заботилась обо мне вместо родителей. Это был настоящий бог, потому что без нее все было бы еще хуже. Ее я могла потрогать, прижаться к руке, спросить совета. Она смотрела на меня печально, когда я приходила в слезах после уроков. А мне было жаль ее расстраивать еще больше, и я не жаловалась. Но она все понимала. Потому что, когда умирала — о да, оказалось, что боги смертны! — она гладила меня и просила прощения за то, что не уберегла меня от обид. После этого других богов в моей жизни не было. И верю я только в себя.

Но объявить об этом маракундцам означало разрушить репутацию Лары. Атеистов здесь не признавали. Все ждали от нее ответа, при такой жаре следовало торопиться с похоронами. А она не знала, что делать. Пока не вспомнила о гриотах, йоруба и словах Огужога.

— Йоруба! Она из людей йоруба! Спросите Онсуману, он знает.

— Йоруба? Разве она нигерийка?

— Кто-то из родителей был, да.

— Тогда надо звать гриотов. Среди них есть люди йоруба.

Лару похоронили со всеми полагающимися традициями йоруба. Зарезали барана в знак жертвоприношения, пели ритуальные песни, гриоты надели белые одежды. Потом настояли на том, чтоб ее похоронили у реки, так как она считалась помощницей богини Ошун, которая произошла из речных вод, согласно легенде йоруба.

Ольга не сопротивлялась и просто давала согласие на все подряд, лишь бы поскорее закончить с этим ужасным днем. Женщины плакали, как полагается, в голос, навзрыд. Ольга была в шоке и не проронила ни слезинки. В день похорон над всей местностью неожиданно опустился густой туман. Он окутал все густым покрывалом, задержался на очень короткое время и растаял. Люди видели в этом особый знак, молились. Ольга провела ладонью по ставшей влажной поверхности небольшого алтаря около могилы Лары и приложила пальцы к губам. На губах остался вкус меда.

У себя дома она поставила рядом с ее фотографией изображение Ошун, а также тыкву, ракушки, зеркало, воду и павлинье перо, все, как ее научили гриоты.

— Она просто переселилась в более удобное ей тело, — пояснили они. — Смерти нет, есть только переселение душ. Но ей будет приятно знать, что ты заботишься и вспоминаешь о ней. А Ошун, ее покровительница, будет благосклонна и к тебе.

Ольга кивала. Да, возможно. Это хорошо. Потому что ей теперь потребуется помощь, поддержка всех богов и богинь на свете. Потому что сил идти не осталось. Ноги подкашивались, а уж сердце — сердце болело до невозможности дыхания. Ей нужна поддержка. Но только что с того… Лары нет.

* * *

Я — река. Я — река. Я — река. Я — ее воды, ее душа, ее дно и ее берега. Я превратилась в густой туман, что покрыл землю белым покрывалом грусти. Я поднялась в небо легким облачком и осела в виде капелек утренней росы, слилась с речной сутью. Я — река в реке. Мать Река несет меня, бережно баюкая, лаская невесомой пеной. Мне поют песни прекрасные птицы и улыбаются лица людей, отражаясь в моих медовых водах. Я даю живительную влагу жаждущим и забираю души уставших. Я охраняема великой Матерью Рекой, и я несусь в бесконечные просторы свободы.

Мне никогда не было так хорошо в моей жизни. В той, прошлой жизни. Я знаю, что память моя жива только потому, что я еще река. Я знаю, что позже я забуду все и начну все сначала, с чистого белого песка. Но пора эта еще не пришла. И Мать Река несет меня, переливаясь серебром.

В той, прошлой жизни у меня тоже была мать. Та, что меня родила. Она с ужасом смотрела в мои широко распахнутые глаза, и в ее взгляде я видела стыд, страх, сомнения. А ожидала увидеть любовь. Любви не было. Я думала, она привыкнет и вспомнит. Вспомнит, что ее тело носило меня и мы одно целое. Как можно не любить часть себя? Оказалось, можно. Я была другая. Мои руки и ноги не слушались меня, но глаза все видели, и я все понимала. Я — чужая. Рядом не было никого, кто разделил бы мои страхи, успокоил бы меня. Девушки в белых халатах и колпачках с опаской дотрагивались до меня, пеленая так туго, что я не могла пошевелиться. Надо мной склонялись любопытные лица, кто-то брезгливо морщился, кто-то пожимал плечами. А кто-то улыбался. И я с жадностью ловила эти крупицы нежности. Это мне? Для меня? И я улыбалась в ответ беззубым ртом. Но никогда не было улыбки той, что меня родила. Она брала меня на руки иногда. Я помню, как прекрасно от нее пахло. Хотелось прижаться всем своим крошечным телом и вдыхать, вдыхать ее аромат. От нее сладко пахло молоком, попробовать вкус которого она мне так и не дала. А память до сих пор хранит его запах. Запах счастья.

Вместо теплой груди мне дали резиновую соску. Когда медсестра всовывала мне ее в рот, она не прижимала меня к себе, а оставляла в неуютной кроватке. И я жадно высасывала все до последней капли, потому что кормили нас строго по часам. Но если сильно кричать, можно было добиться внеочередной порции. И так я поняла, что в жизни можно получить желаемое, если немного постараться.

Однажды я проснулась утром, и меня не понесли к той, которая меня родила. Я лежала в кроватке, туго спеленатая, и смотрела в потолок. А потом меня отвезли в другое место, где было очень много кричащих младенцев и очень мало теплых рук. На какое-то время я поселилась в деревянной кроватке. Обо мне вспоминали тогда, когда надо было поменять пеленки или накормить. И я вновь ощутила на себе любопытные взгляды и опасливые прикосновения.

Жизнь со временем наладилась, и в общем-то было не так уж плохо. Хотя как я могла знать? Ведь сравнивать мне было не с чем. Ловкие руки нянечек были единственным источником тепла, но мне и это казалось чудом.

Однажды я вновь увидела ее. Ту, что меня родила. По запаху я узнала, что это она. Протянула к ней руки, и, о чудо, она меня взяла! И даже неловко улыбнулась. Каким блаженством показались мне эти минуты. И тем горше было ощущать, как она положила меня обратно и ушла. Правда, с тех пор в моей жизни произошли некоторые перемены. У меня появились игрушки, да-да, самые настоящие, яркие, громко звенящие игрушки. Я пыталась дотянуться до них руками, и иногда мне это удавалось, доставляя немалое веселье.

Та, что меня родила, приходила еще несколько раз. Но почему-то память моя вспоминала ее все с большим трудом. Как будто боль после ее ухода была настолько сильной, что я решила защититься от нее. И забвение стало лучшим охранником.

Жизнь моя становилась все лучше. Мною занимались, играли, и я ощущала себя особенной. Тогда, в том возрасте, дети еще принимали меня за свою. В их нежных детских головках очаги жестокости еще не проявились, и мы вместе играли, облизывая одни и те же игрушки и ползая на одном полу. Пожалуй, это было самое счастливое время. Общее детство, общая радость. Общие печали. И даже общая мама, которая неожиданно стала забирать меня к себе домой. Так появилась та, которая меня вырастила.