Читать книгу - "Клинок трех царств - Елизавета Алексеевна Дворецкая"

class="p1">Влатта убежала. Торлейв снова сел на пол и свесил голову.

– Скажи, за кого ее отдать, – подала голос Фастрид. – Я ее мигом снаряжу. Может, в гридьбе кто-то польстится, там не посмотрят, что ее мать…

– Да пусть бы она хоть… Пергамент. – Торлейв снова перевернул лист и показал матери пострадавший. – Хельмо, сукин сын, обрезал лист… и тот кусок нашли вместе с жабами у Вуефаста.

– Божечки святы! – Фастрид выпустила из рук шитье, во все глаза глядя на сына.

Торлейв молчал, пытаясь сообразить, что теперь делать. Очень хотелось поехать в Ратные дома, сгрести этого стервеца за грудки, припечатать к стене и… А вот этого делать нельзя. Нельзя давать им знать, что тайна жабьего одеяльца раскрыта. Решать, когда кого прижимать к стене, может только Мистина. И ему придется об этом рассказать.

С тяжким вздохом Торлейв встал, поднял пострадавшую тетрадь и завернул в первую попавшуюся сорочку.

– Ты куда? – тревожно спросила Фастрид.

– К княгине.

– Зачем? – Фастрид встала и подошла к нему.

– Надо показать Свенельдичу. Чтобы он знал, откуда…

– Тови, ты с ума сошел. Никому нельзя об этом знать. – Фастрид встала между ним и дверью. – Ты теперь хочешь весь дом опозорить? Чтобы стали говорить, что это мы с тобой Вуефасту жабу подложили? Чтобы нам двор подожгли? Ты не знаешь, до чего люди злы на греков – хочешь с ними заодно пойти? На торгу уже толкуют – мол, пожечь бы их, пока боги не разгневались. Плынь, вон, уже сожгли – туда же хочешь?

– Люди не узнают.

– Вот и молчи. Убери эту дрянь подальше. А лучше бы вовсе сжечь. Ничего не знаем, и все.

– Свенельдич мне велел наши пергаменты проверить. Спросит.

– Скажи, наши все целы.

– Ему? – Торлейв взглянул на мать с сомнением и сожалением.

– Ну а что он тебе – князь и бог? Отец родной?

Своим браком с Хельги Красным Фастрид была обязана Мистине – это он придумал, как уладить притязания двух Эльгиных братьев ко всеобщей пользе, и всех уговорил. Но не по доброте душевной. Фастрид отлично помнила тот день двадцать с лишним лет назад, когда ее позвали к Эльге и там Мистина рассказал, чего они от нее ждут. Она была нужна им, чтобы открыть перед Хельги ворота хазарского Самкрая. Фастрид согласилась – ради Хельги, а не ради них. Любви к новоявленным родичам она и тогда не питала. Ей помнились глаза Мистины – взгляд веселый, полный восхищения перед хитроумным замыслом, оценивающий – выйдет ли из нее тот ключ, который им нужен? Они сознавали опасность, которая будет ей грозить, но это их не остановило. Дальше было еще хуже: во время второго похода на греков именно Мистина вынудил Хельги навсегда покинуть Киев и Русскую землю, толкнул его искать счастья за морями, что его и погубило. Неприязнь к нему несколько лет продержала уже овдовевшую Фастрид в Карше. Но потом она все же осознала: сын Хельги Красного, двоюродный племянник Олега Вещего, может быть полезен и грекам, и хазарам. А значит, ей придется уже сейчас за него выбрать: с кем он. Обида оказалась все же не так велика, чтобы растить сына пособником врагов, и Фастрид вернулась на Русь. Здесь Мистина и Асмунд разделили отцовские обязанности при шестилетнем сыне их общего родича. Жаловаться не приходилось: оба отнеслись к Торлейву, как к родному сыну, хотя не могли не сознавать опасность, которой им грозило само существование законного сына Хельги Красного. Фастрид знала, что обязана Мистине благодарностью за заботу о Тови, но не оставляла мысли: настанет день, и ее сын, зачатый, кстати сказать, в ходе того опасного дела, тоже послужит для Мистины орудием в каком-то опасном деле.

– Он мне верит, – подумав, ответил Торлейв. – И я его не обману.

Он-то знал, какое это редкое отличие – доверие Мистины. Предавший такой дар его не заслуживал.

– Ты не знаешь, чего он хочет на самом деле. Никто этого не знает. А быть с ним… Тови, ты давно не дитя, а я тебе не наседка. Но тебе пора решать, с кем ты будешь. Мистина в силе, пока жива Эльга. Но она не вечна. Мы с ней одних лет. Когда ее не станет… И ведь ты говорил, что хочешь вернуться туда, где остался твой отец. Не то чтобы я этого хотела, пропади он пропадом, этот Арран, но ты мужчина, твое дело – решать свою судьбу. В этом деле тебе поможет Святослав, но не Мистина. Ты и так уже Святославу дорогу перешел, когда с Малушей связался…

– Это он мне перешел! – напомнил Торлейв. – Ты так говоришь, будто это я у него девку сманил. А было – он у меня!

– Улеб Мистинович тебя ничему не научил!

– Научил! – Торлейв прямо взглянул в глаза матери, найдя ответ. – Научил, матушка. Святославу даже брат кровный – грязь под ногами, а я и подавно. Веры ему у меня нет. Кого держаться – я уже выбрал. Еще с тех пор как греки приезжали.

Сунув под мышку тетрадь, Торлейв вышел на двор, где Орлец ждал возле коней, отмахиваясь от Влатты, которая жаждала немедленно заполучить его рубашку для починки. Торлейв велел не расседлывать, чтобы сразу сообщить Мистине, что его библосы ни при чем. Теперь ему предстояло сообщить другое, и по спине продирало холодом.

Фастрид смотрела с крыльца, как он садится на коня, не глядя на нее. Когда человек становится взрослым? Не когда ему исполняется двенадцать, пятнадцать, семнадцать лет, не когда на него надевают взрослый пояс или вручают меч. Взрослым человек делается тогда, когда по доброй воле или вынужденно начинает ставить себе взрослые цели. Когда обретает внутреннее право решать, чего хочет. Для девки это оборачивается выбором жениха, для мужчины – стороны в сражении. И когда в душе проснулась потребность в самостоятельном выборе, уже поздно говорить «ты ж еще дитя»…

Глава 20

Тетрадь про Ахиллеуса лежала на ларе, Мистина, Эльга и Браня собрались вокруг и смотрели на нее с опаской, как на сердитого ежа.

– Влатта запустила в дом? – повторил Мистина. – Ётуна м… – Он оглянулся на Браню. – Мать ее была потаскуха зазорная, так и дочка выросла того же поля ягодой!

– Ее мать? – Торлейв удивился этой внезапной вспышке злобы, прозвучавшей в голосе Мистины.

Он знал, что Мистина может выразиться грубо, но не имеет привычки ни за что оскорблять людей, тем более столь от него далеких. Чем Акилина могла ему так досадить? Он даже в доме у них бывал редко,