Читать книгу - "Поцелуй аиста - Тамара Лисицкая"

Когда медсестра спустя полчаса собралась домой я еще была в коридоре и рыдала так, что из соседних кабинетов выглядывали доктора посмотреть.

— Чего? Так больно? — с ужасом спросила тогда медсестра.

— Я не хочу, чтобы мой ребенок стал наркоманом!

— …?

И я снова рыдала, рыдала…

Видимо, медсестра тогда сделала в моей обменной карте пометку «нестабильная психика». Или что-то в этом роде отметила каким-то специальным медицинским секретным знаком. Потому что с тех пор все врачи и медсестры смотрели на меня странно. Или мне так казалось? Мы же, беременные, нервные, да?

Но самое главное — все, что происходило потом, я воспринимала уже не с точки зрения себя, своих ощущений, а применительно к моему ребенку.

А как это отразится на нем?

Вот что произошло со мной когда-то…

И вряд ли это излечимо…

И сейчас, когда адреналин немножко выветрился. я вдруг врубилась, что все это время моя сладкая деточка тоже варилась в шоке. Его там зажало моими сдуру окаменевшими мышцами, его там начала прошивать насквозь моя закипевшая кровища. И он, солнышко, никак не мог от этого защититься, никак. Ни сказать, ни крикнуть, ни отвернуться, ни в сторону отойти. Я зажата обстоятельствами, а он — еще и моим животом. Стыдно, женщина… Стыдно…

Я вдохнула три раза очень глубоко, попросила у моего ангела прощения и шагнула в процедурную…

Когда кожу на сгибе, в самом нежном месте, протыкают, словив при этом вену, слышен легкий хруст. И горячо. Болит со жжением. И вот еще — когда шприц начинает наливаться кровью, очень четко во всем теле ощущается ее, крови, отток. Чем быстрее набирают, тем сильнее оттекает. Я почти уверена, что вот так человек чувствует себя, умирая. Из него вытекает жизнь, он весь в этот момент — вена.

— Женщина, все, расслабьтесь. Руку пять минут держите вверх. Вы знаете, что у вас вены плохие?

— Знаю, спасибо.

Я вышла из процедурного кабинета в полуобмороке. Как-то много они из меня сегодня выпили, больше, чем обычно… Полезла смотреть, как там рука, на месте ли, уронила ватку, дура… Ватка приземлилась на пол пятнышком вверх — как будто белый глаз с красным зрачком. Словно пол в меня смотрит. Попыталась наклониться и поднять, но вдруг рыжий крапчатый пол больнички вместе с глазом прыгнул мне в лицо…

— Ты че? Ты че, совсем уже?

Меня кто-то схватил, куда-то прислонил к твердому. Это было так приятно — прислониться к твердому…

— Хорош тут падать! Э! Кто-нибудь! Тут женщине плохо!

О! Это та самая… в розовом спортивном… со стразиками… Милка-искусительница… Держит меня за руку, прижимает к стене. А я, видимо, стремлюсь упасть? Не исключеннннооо…

— Да стой ты, мать твою!

— Спасибо… Я просто… Кровь только что сдавала…

Холодная стена очень помогла, я очухалась, ффу… Жизнь как утекла, так же быстро и вернулась. Анжелика Эмильевна уже спешила к нам.

— Ну, что ж вы, женщина! — она была милая, но напряженная. — Надо же аккуратнее! Никаких резких движений после анализа крови, вы же знаете! Как вы? Все нормально?

— Квартиру хочет! — тут же весело сообщила «розовая».

— Милка, быстро в палату! Тебе доктор что сказала? Лежать!

— Так я на свиданку к мужу ходила!

— Тем более! Время посещений во сколько?

— Так он же из Гомеля перся! Ему щас обратно на поезд!

— Быстро в палату и лежать!

Они поругивались и вели меня обратно к посту. Я была слабая, ноги путались, запинались. Они все тут кого-то куда-то водят…

А там, в пакете на посту, уже надрывался мой телефон.

— Алло, мамочка?

— Женя? Женя! Все в порядке? Я два раза набирала!

— Все нормально. Я кровь сдавала, сейчас вот в палату оформляюсь.

— В палату? А дай телефон медсестре!

— Ну, мам!

— Дай, кому говорю!

Ну вот, зачем она так? Мне тридцать лет! И я, тридцатилетняя беременная баба, должна сейчас протянуть трубку юной медсестричке и сказать, что моя мама хочет с ней поговорить? Но сил спорить не было. Вообще не было сил. Я едва стояла.

И я протянула трубку медсестре.

— Извините… Это моя мама… Она хочет с вами поговорить…

Анжелика Эмильевна даже вроде и не удивилась, взяла трубку, вежливо поздоровалась и слушала очень внимательно, кивая и слегка улыбаясь.

— Да, я поняла вас… Сделаем все, что можем!.. Дать трубочку обратно вашей дочери?

Она вернула телефон и продолжила писать, внимательно на меня посматривая. А я продолжила чувствовать себя дурой. К тому же дурой очень слабой, вялой, как дождевой червяк в холодной майской луже.

— Мам? Ну зачем?

— Затем, Женя! Иначе тебя поселят в палату к девкам деревенским! Тогда поймешь, о чем я!

— Мам, это… перебор!

— Перебор — это шесть человек на трех метрах! А так хоть какой-то шанс есть! Надо бороться за жизнь… и за лучшее место в палате, Женя! Ты теперь мать! Учись!

Ах, да. Я забыла, что матерям надо обязательно бороться за жизнь.

Анжелика Эмильевна схватила бумажки и упорхнула, все еще посматривая на мена — не решу ли снова упасть? Дайте мне лечь куда-нибудь, пожалуйста. На стол, на пол, все равно!

— Ма… Что ты ей сказала? Что ты сказала медсестре?

— Что ты — известный кинодраматург и твой отец работает в исполкоме!

— Черт…

Я даже не попрощалась с ней. Просто сунула маму а карман. Ну, как же так? Какой, на фиг, кинодраматург? Какой отец, в конце концов?

И пока я пыхтела и шепотом ругалась под нос, от стены за спиной отделилась розовая тень, подплыла ко мне и сказала Милкиным голосом:

— Я же говорила — «блатная»! Да я ж не против, ты просто морду не криви!

Она склонилась ниже и заговорщицки улыбнулась.

— Может, договоримся?

Господи! О чем???

Появилась сумрачная Харон Степановна. Мрачно протащила по коридору кровать на колесиках. Потом так же мрачно вернулась и пронесла в том же направлении белье. На меня не смотрела.

Рука болит.

Запахло жареным. Потом распахнулась дверь с надписью «Столовая», и тут же из своих палат высунулись беременные всех размеров и, поблескивая кружками-ложками, поплыли на запах. Они все переваливались вразнобой и были очень похожи на стаю гигантских разноцветных гусей-мутантов.