Читать книгу - "Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман"

Я не стала поступать в колледж сразу после выпуска, в отличие от Элисон и отца. После нескольких лет путешествий и занятий непонятно чем (что характерно для свежеиспеченных выпускников с маленькими амбициями и еще меньшими способностями, когда они впервые оказываются в Нью-Йорке) я написала вступительный тест на юридический факультет. Сделала это шутки ради — или, возможно, потому, что устала жить в квартире, где можно включить кофеварку, не вставая с раскладного дивана. Честно говоря, даже не помню, почему решила сдавать экзамен. Но я получила высокий балл — даже выше, чем Элисон, — а после этого учеба показалась неизбежной. Вначале я намеревалась защищать общественные интересы, но уголовное право было единственным, что хоть как-то меня заинтересовало. Вдобавок я боялась пойти по стопам агрессивной старшей сестры. Осенью на третьем курсе, проходя собеседование для приема на работу, я решила, что если обречена заниматься монотонным делом, то пусть оно хотя бы приносит доход. Так я оказалась в фирме «Фридман и Тафт» и теперь шла вслед за женщиной в скверной обуви.

Она потеряла туфлю у двери кабинета Джека. Не знаю, как это случилось, но босоножка слетела, и женщина споткнулась. Я шла почти вплотную за ней. Когда она пошатнулась, я чуть не упала на нее и удержала равновесие, схватившись за подножие деревянной статуи в виде обнаженной девушки. Статуя закачалась, и в тот момент я подумала, что сейчас мы обе свалимся на сотрудницу отдела кадров. Но, к счастью, этого не произошло. Статуя устояла на постаменте, а я обрела равновесие и удержалась на ногах. И немедленно об этом пожалела. Над пострадавшей склонился красивый мужчина и щупал ей щиколотку.

— Больно, когда я нажимаю? — спросил он.

Под белоснежной рубашкой напряглись мускулы. Я видела, как они перекатываются, когда он осторожно взял ее за лодыжку. У меня возникло непреодолимое желание опуститься на колени позади него, прижаться к нему всем телом, грудью и животом, погладить ладонями талию…

— О-ох… — простонала сотрудница отдела кадров и поморщилась.

Вот притворщица.

— По-моему, ты растянула ногу, — пробормотал красавец.

Он откинул челку с глаз — в те годы Джек носил длинные волосы — и обхватил бедняжку за талию. Поставил ее на ноги и наполовину повел, наполовину понес в кабинет.

— Мэрилин! — крикнул он. — Не найдется ли у нас немного льда?

Секретарша, чей стол стоял в коридоре, поднялась и обернулась ко мне:

— Фрэнсис куда-то тебя вела, прежде чем потерять туфельку?

Судя по всему, Мэрилин вовсе не торопилась бежать за льдом.

— Да. Она вела меня в мой кабинет.

— Думаю, тебе пока придется разбираться самой. Как тебя зовут?

— Эмилия Гринлиф. Я новый сотрудник.

— Какой у тебя номер кабинета?

Я заглянула в папку. Номер кабинета значился на одной странице с телефонным кодом и электронным адресом.

— Восемнадцать-восемнадцать.

— Жизнь два раза, — выдала секретарша.

— Что-что?

— Это значение цифр. — Она оценивающе взглянула на меня. — Ты ведь еврейка?

— Да.

— Меня зовут Мэрилин Ньюдлмэн.

— Но я не то чтобы горячо верующая.

Она пожала плечами.

— Идем, я тебя провожу.

Мэрилин по-прежнему секретарь Джека, она танцевала хору у меня на свадьбе и вполне довольна тем, что я по крайней мере куда более еврейка, нежели Каролина Соул — потомок колонистов с «Майского цветка» в двенадцатом поколении. И все-таки она не считает меня настоящей иудейкой. Это ясно из тех подарков, которые Мэрилин мне присылает — календарь на иврите в канун Рош Ха-Шана, фруктовый мармелад на Пасху, пакетик с монетками на Хануку. Каждый подарок сопровождается маленькой объяснительной запиской, будто Мэрилин сомневается, что я понимаю значение этих вещей. В этом церемониале есть нечто скрыто-агрессивное, но я охотно принимаю вызов. Я покупаю роскошные подарки и через Джека передаю их Мэрилин — кашемировые свитеры, кожаный портфель, дорогая сумочка, подарочный сертификат на посещение косметического салона. Я настаиваю, чтобы Джек непременно вручал все это в канун Рождества.

Эта холодная война, возможно, будет длиться вечно, если только Мэрилин не уволится.

Все началось в тот вечер, когда Джек впервые обратил внимание на сигналы, которые я посылала ему в течение трех лет — с той самой минуты, когда он попросту не заметил, что я стою за спиной у Фрэнсис Дефарж в коридоре перед дверью его кабинета.

Было около шести часов вечера, я готовила резюме для Джека в поддержку ходатайства об отводе некоего техасского судьи, который не один, а целых два раза неделикатно намекнул на иудейское происхождение моего шефа. Это было не первое поручение Джека за три года работы. Я несколько раз собирала информацию и составляла меморандумы (это вполне можно было поручить новичку), но буквально прыгала от радости при мысли о том, что мне посчастливилось работать с Джеком. Резюме было возможностью блеснуть. Я хорошо умею их составлять. В колледже я освоила этот стиль — возможно, он не способен на сто процентов заменить осведомленность и ум, но зато наглядно показывает разницу между победоносной аргументацией и нудным бормотанием. Резюме не имело задачей урезонить техасского судью. Полагаю, у этого человека и так хватало проблем — каждое утро ему предстояло решать, какую мантию надеть, черную или белую. Для него я была всего лишь еще одной еврейкой-сутягой. Я составляла резюме для апелляционного суда — и для Джека. Получилось внятно и резко, я буквально искрошила бестактного судью на ломтики и оставила его истекать кровью на фоне свежесозданного прецедента. Было весело.

Я сидела на стуле в кабинете у Джека и наблюдала, как он читает. Поначалу лицо у него было бесстрастное, а потом на губах заиграла улыбка. У Джека ярко-красные губы, будто он пользуется помадой сливового оттенка, за исключением зимы, когда они обветриваются во время лыжных прогулок. Джек чуть заметно улыбнулся, потом еще раз. Дочитав до конца, он засмеялся:

— Очень хорошо.

— Спасибо.

— Судью Гиббса удар хватит, когда он это прочитает.

У меня бледная кожа и много веснушек, и я легко краснею, причем некрасиво. Лицо покрывается пятнами. Когда понимаю, что краснею, то начинаю стесняться и становлюсь еще пунцовее, так что в конце концов кто-нибудь обычно спрашивает, не нужна ли мне медицинская помощь. Джек наблюдал, какой эффект произвели на меня слова похвалы. Он устремил взгляд на вырез моей блузки. В тот день я надела белую блузку с жестким накрахмаленным воротничком. Шея оставалась открытой и, судя по всему, производила эффект застенчивой сексуальности. И теперь она служила холстом, по которому с пугающей быстротой разливались ярчайшие краски.

— То есть это оптимальный вариант, — сказал Джек.

— Да, — отозвалась я.

Он рассматривал мою шею, и что-то в его лице изменилось — он как будто просиял. Теперь я понимаю, что Джек тоже покраснел, но в те дни я еще была не настолько хорошо осведомлена об особенностях его кожи, чтобы понять, что означают эти переходы цвета. Джек унаследовал от матери цвет кожи. Смущаясь, он не краснеет, как я, а его лицо приобретает глубокий оттенок полированной бронзы. Это тонкий нюанс, и поначалу кажется, что Джек становится еще красивее, энергичнее, живее. Он буквально светится, когда смущен или пристыжен.