Читать книгу - "Время любить - Дэни Аткинс"

Я поежилась и плотнее стянула края одеяла, которое кто-то накинул мне на плечи. Пробежавший по мне холодок шел откуда-то из глубины души и не имел ничего общего с прохладой октябрьской ночи. Меня окружала толпа, однако я, сидя на стене, чувствовала себя совершенно одинокой. Я даже не видела спасшего меня мужчину. Люди вокруг деловито говорили по мобильным телефонам, заверяя своих близких, что с ними все в порядке. Люди, которым следовало бы позвонить, были и у меня, но поскольку мой телефон на сто или около того процентов был непригоден к использованию, связи с ними придется подождать.

Меня посадили в одну из первых машин «Скорой помощи», отправлявшихся в больницу. К счастью, выбраться из здания удалось всем, и в основном пострадавшие, как и я, всего лишь получили небольшие ожоги и надышались дыма. Всем нам невероятно повезло. Перед самым отъездом я мельком заметила своего спасителя. Он пробирался сквозь беспорядочную толпу, как будто что-то или кого-то искал. Не успела я окликнуть его, как кто-то захлопнул дверь «Скорой» и резко шлепнул по ее металлическому боку, словно погоняя нерешительную лошадь. Сияя синими проблесковыми огнями, мы поехали в больницу.

Планшет у меня на колене подрагивал, как будто комната ожидания в отделении экстренной медицинской помощи неожиданно попала в зону действия подземных толчков. Ручка, прикрепленная к планшету длинной бечевкой, каталась из стороны в сторону, а потом совершила канцелярскую версию банджи-джампинга и исчезла. Она болталась, как маятник, ударяясь о мою ногу в пижамных брюках, судорожно дергавшуюся вверх-вниз. Очевидной причиной был чрезвычайный стресс, и думаю, вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что прыжок из горящего здания – самый сильный стресс, который вам когда-либо пришлось пережить. Бесспорно, это была вторая худшая ночь в моей жизни.

Я снова сосредоточилась на бланке. Вопросы были несложные, но я с трудом отвечала на них, порываясь накорябать рядом с моими ответами пояснения. Имя. Хорошо, это у меня есть. Но адрес? Имеется в виду квартира, которая еще несколько часов назад была моим домом, но больше не существует? Или мне следует указать адрес родителей, хотя он в двухстах милях отсюда и я не живу там уже двенадцать лет? Или место, где я собираюсь жить теперь? Потому что если они хотят узнать это, тогда я не имею ни малейшего понятия, что написать.

Номер телефона тоже оказался мудреной задачей. Номер у меня был, но от телефона, в котором он обитал, осталась, по всей вероятности, только почерневшая, расплавившаяся масса. «Вписать ближайшего родственника будет легче», – подумалось мне, пока я печатными буквами, казавшимися странно нетвердыми и совершенно не похожими на мой обычный почерк, выводила над пунктиром строчки имена своих родителей. Разумеется, лишь бы только больница не планировала с ними связаться. Потому что мои родители-пенсионеры впервые поехали отдохнуть после инфаркта отца, и телефонный звонок с очередной плохой новостью был бы для них слишком высоким риском.

Я перестала писать, когда прямо перед моим стулом кто-то остановился в перепачканных сажей кроссовках. Я медленно подняла глаза, ведя взгляд вверх по ногам, отметив длинную рваную дыру на колене джинсов, затем дальше – по рубашке, которая, видимо, начинала вечер белой, но теперь выглядела, как одежда «до» в рекламе стирального порошка. Кажется, я целую вечность добиралась до его лица, хотя поняла, кто это, по первому взгляду на его «Найки».

– Вы здесь, – проговорил он вроде бы с огромным облегчением. – Я уже начал думать, что вас увезли в другую больницу.

Я пристально смотрела в лицо незнакомца, приложившего все усилия, чтобы меня спасти, и все, что я хотела ему сказать, внезапно застряло у меня в горле. Я знаю, как сказать «спасибо» по меньшей мере на шести языках, но ни один из них никогда не сможет адекватно выразить то, чем я была обязана этому человеку.

– Как вы себя чувствуете? Вы уже были у врача? – Я покачала головой, отметив такую же временную повязку на его ожоге, как та, что наложила мне медсестра при первоначальной сортировке погорельцев. – Могу я что-нибудь для вас сделать? Вам что-нибудь нужно?

Он озабоченно разглядывал меня… моя вина; его кожа была запачкана… моя вина; одежда порвана, а рука обожжена… и то и другое моя вина. И однако же волновало его, похоже, только одно – мое, а не его собственное благополучие. Участие этого мужчины спровоцировало ту реакцию, от которой я надеялась удержаться, пока не окажусь где-нибудь далеко отсюда, когда буду одна и успокоюсь. Я разразилась неприлично громкими рыданиями.

Неправильно судить о людях по тому, как они реагируют на страдания других людей. Некоторые мужчины не выносят женских слез; так уж они устроены. К счастью, стоявший передо мной мужчина к их числу не принадлежал. Он легко опустился на ярко-оранжевый стул рядом со мной и обнял меня. Он, конечно, не спросил, рада ли я тому, что меня так интимно обнимает совершенно незнакомый человек, и, честно говоря, я совсем не знаю, как бы я ответила, если б он спросил. Я с благодарностью уткнулась лицом в крепкую стену его тела, вдыхая запахи дыма, стирального порошка, пота и сохранившийся аромат какого-то геля для душа, впитавшиеся в ткань его рубашки, и позволила широкому и крепкому торсу приглушить мои рыдания. Есть женщины, которые плачут деликатно и аккуратно и у которых никогда при этом не течет из носа. Я к ним, увы, не отношусь. Наконец я подняла голову, оставив после себя большой влажный овал на рубашке моего спасителя. Протянув руку, он подцепил коробку шершавых белых бумажных салфеток от Национальной службы здравоохранения, лежавшую на стопке журналов, и передал мне.

Он меня не торопил. Не забрасывал вопросами и не суетился вокруг меня; он просто ждал.

– Лучше? – спросил он в итоге, когда ком влажных салфеток у меня в руке достиг размера теннисного мяча.

– Да. Простите за это… и за вашу рубашку, – добавила я, глядя на мокрое пятно, оставшееся после моей вспышки. – И за ваши джинсы, и…

– Все это неважно, – заверил он.

Я покачала головой и уловила неприятный запах паленых волос. Я взялась за то, что раньше было волосами до талии, а теперь не доставало даже до плеч.

– И это тоже неважно, – добавил он. – Что касается волос – они уж отрастут.

Я отбросила прядь назад, потому что мои волосы ничего не значили.

– Я даже не знаю, как начать благодарить…

– Тогда и не начинайте, – перебил он.

Глаза у него цвета жженого сахара, отметила я. И если бы не полная нелепость вопроса, учитывая все случившееся этим вечером, я бы спросила, не контактные ли это линзы, потому что никогда ни у кого не видела именно такого оттенка. Они были цвета меда, с проблесками янтаря и крошечными крапинками, которые тянулись по его радужкам, как сахарные нити.

– Я даже не знаю вашего имени.

– Меня зовут…

– Бен Стивенс, – провозгласила медсестра, сверившись со списком и оглядывая собравшихся пациентов, как аукционер, ожидающий, чтобы кто-то предложил первую цену.