Читать книгу - "Каббала и бесы - Яков Шехтер"

Ответ на этот вопрос, впрочем, остается открытым. Писатель, похоже, сознательно уходит от него, предоставляя читателю абсолютную свободу в его поисках.

Хлопок одной руки

Как известно, притча, или, точнее, коан о «хлопке одной ладони» стала для европейцев одним из символов дзэн-буддизма. Я не исключаю, что в данном случае Шехтер решил немного поиграть не на «своей» территории и обратился к символам и образам другой национальной культуры для того, чтобы заставить читателя задуматься о «беззвучном звуке» как наиболее полном выражении погруженности своего героя в самого себя.

Однако все можно истолковать и гораздо проще: так же, как невозможен хлопок одной ладони, так невозможно и найти выход из той жизненной коллизии, в которой оказался герой рассказа.

В принципе, это один из самых «прозрачных» рассказов во всей книге. Не нужно быть знатоком иудаизма, чтобы понять: речь идет о любви главного героя к дочери того самого раввина, с которого начинается повествование. А его молодой учитель Элиэзер и есть тот самый молодой раввин, тайную любовь к жене которого он проносит через всю жизнь.

Более того, с годами, чем больше эта девушка, а затем замужняя женщина становится похожа на свою мать, любовь героя к ней усиливается, и это, в свою очередь, приводит его к пониманию того, что «под любовью к дочери раввина таится другая, ужасная, невозможная страсть, о которой я не то, что говорить – думать боюсь».

И вновь понятно, о чем идет речь: героя страшит мысль, что на деле его влечет не к дочери старого раввина, а… к его жене, раббанит Рохл. Сама эта мысль и в самом деле является для него невыносимой: с точки зрения иудаизма, страсть к чужой жене является величайшим грехом и преступлением. В случае, если речь идет о дочери раввина, у героя есть чем оправдаться перед людьми и даже перед самим Богом: он полюбил ее еще тогда, когда она была девушкой. Но если речь идет о раббанит Рохл, то это означает, что он с самого начала влюбился в замужнюю женщину, чужую жену! Причем жену своего духовного наставника, человека, столь много значащего в его жизни!

Ясна и внешняя фабула рассказа: герой остается один в синагоге и вследствие испытываемых им нравственных мук и раздвоения личности, начинает рассказывать сам себе то, что, возможно, все эти годы от себя утаивал, прятал глубоко в подсознание. Во всяком случае, Элиэзер на его вопрос о том, почему он отпаивал его водой, отвечает, что как же еще он мог поступить, войдя в синагогу и увидев, что его ученик и родственник (а Элиэзер, как выясняется по ходу рассказа, является еще и братом жены героя) оживленно беседует с самим собой?!

Но в том-то и дело, что это герой рассказа уже и сам понял. Его интересует другое: слышал ли Элиэзер, О ЧЕМ ИМЕННО он говорил сам с собой? Понял он или нет, что объектом тайной страсти, мучающей его ученика, друга и родственника, является его, Элиэзера, жена?! Поэтому-то перед ответом Элиэзера следует внешне вроде бы совсем излишнее пояснение: «Мы с ним откровенны, как никак, он мой близкий родственник – брат жены. Я не стесняюсь задавать прямые вопросы, а он не боится отвечать».

Но на этот раз Элиэзер отказывается быть откровенным.

Однако из того, что по дороге домой он ни с того ни с сего начинает рассказывать о своей семейной жизни и о том, что ему приходится совсем нелегко с женой, о том, как мелко выглядят наши страсти и пристрастия на фоне глобальных исторических и Божественных процессов, становится ясно, что он отнюдь не сразу подал стакан с водой главному герою. Какое-то время Элиэзер, очевидно, стоял и вслушивался в его откровения.

И судя по тому, что рассказчик отнюдь не спешит после молитвы к своей молодой жене, а предпочитает остаться наедине с книгами, можно предположить, что в браке его удерживает не любовь, а чувство долга, и супружеские обязанности где-то даже тяготят его – как, впрочем, и многих других ортодоксальных евреев в рассказах Якова Шехтера. И жена, по-видимому, давно уже обо всем догадалась (не случайно в рассказе не раз подчеркивается о том, как она умна) и, сохраняя ровные, почти деловые отношения с мужем, все равно продолжает ждать его поздних возвращений из синагоги…

Если бы речь шла о каком-нибудь другом писателе, а не о Якове Шехтере, то мы могли бы ограничиться всем вышесказанным и поставить точку. Однако, памятуя о неразрывной связи творчества писателя с мистической стороной иудаизма, невозможно не задаться вопросом о том, кто же все-таки такой был тот самый незнакомец, сначала заговоривший с героем повествования о Талмуде, а затем начавший рассказывать ему о тайной стороне «своей», а точнее, его собственной личной жизни?!

И ответ, что, дескать, этот персонаж автору привиделся, что он – исключительно плод его воображения, в данном случае неприемлем. Потому что, как уже не раз говорилось в этих комментариях, ничего случайного в мире, с точки зрения иудаизма, не бывает – в том числе и случайных видений. Да и слишком уж реально выглядит описанный в рассказе этот странный господин, невесть каким образом столь поздно оказавшийся в синагоге: «За самым последним столом сидел незнакомец и глядел на меня, не отрывая глаз. Его лицо кого-то напоминало, наверное, мы уже встречались. Моего роста и лет примерно таких же, только борода вроде длиннее и седины в ней больше…»

Итак, незнакомец лишь похож на рассказчика, но все же не является его точной копией. Это, скорее, его двойник, но двойник опять-таки не абсолютный. И для того, чтобы понять, о чем идет речь, стоит еще раз повнимательнее вчитаться в рассказ о его появлении в пустой синагоге:

«…Приподняв голову, я оглянулся, и мне показалось, будто в синагоге уже никого нет. Раввин наконец ушел, и наступил самый сладкий момент, когда ангелы, созданные за целый день молитв, принадлежат только мне одному. Уткнувшись в книгу, я продолжил чтение, но учеба не шла. Какое-то странное беспокойство упрямо вторгалось между вопросом рабби Меира и ответом рава Шешета. Я снова поднял голову и уперся во внимательный взгляд.

За самым последним столом сидел незнакомец и глядел на меня, не отрывая глаз. Его лицо кого-то напоминало, наверное, мы уже встречались. Моего роста и лет примерно таких же, только борода вроде длиннее и седины в ней больше. Жаль, конечно, делиться ангелами, но ничего не поделаешь, синагога – место общественное…»

Ну, конечно же, дорогой читатель, незнакомец и есть один из тех ангелов, которые были созданы во время молитвы. Или не из тех – может быть, речь идет об ангеле-хранителе самого героя, который, согласно каббалистическим представлениям, является своеобразным двойником человека в духовном мире – так, согласно комментариям, ангел-хранитель Исава, напавший ночью на праотца еврейского народа Иакова, внешне был очень похож на Исава. И если речь идет об ангеле-хранителе, то становится понятно, почему у рассказчика возникает впечатление, что он с ним «где-то встречался», – ведь зримо или незримо эти ангелы опекают каждого живущего на земле человека.

И вот если мы примем гипотезу о том, что незнакомец был ангелом, то все сразу становится на свои места.

Ангел этот явился, безусловно, не случайно, а для того, чтобы помочь герою взглянуть на себя со стороны и найти выход из того нравственного и психологического тупика, в котором он оказался. Давая советы ему, герой дает советы самому себе. В сущности, возможно, это как раз его странный собеседник и подсказывает ему нужные слова: «Не каждая мысль, приходящая к нам в голову, – наша. Темнота грудной клетки скрывает самоубийственные элементы. Депрессия – их заговор против души. Внутри нас борются разные силы, и каждая стремится стать нашим Я. Отойдите в сторону, растождествитесь со своей страстью, взглянув на нее со стороны, словно на другого человека».