Читать книгу - "Хищное утро - Юля Тихая"

Её лицо неожиданно просветлело, а улыбка разбросала по холлу блики:

— Дезире. Я зову его Дезире.

— Как скажете, прекрасная госпожа.

Ёши вызвался проводить гостью к воротам, и я с некоторым облегчением препоручила ему эту почётную обязанность. А сама осталась в сумрачном промозглом холле, смотреть из забранного мутным витражным стеклом окна, как две фигурки прощаются у калитки, а Ёши вдруг небрежным движением почёсывает горгулью за ухом.

Он шёл по дорожке — два тусклых фонаря будто передали его из одного светлого круга в другой, как в детской игре передают флажок, — расслабленный и вместе с тем совершенно отсутствующий. Занятый какими-то своими таинственными делами и замечавший меня только от скуки, как забавную нелепость, которая может развлечь и занять собой несколько пустых минут.

Ёши отряхнул ботинки от снега. Скрипнула дверь.

— Она странная, — сказала я, ни к кому толком не обращаясь.

Ёши пожал плечами:

— Как и все лунные.

— Она двоедушница.

— Она голос жреца Луны. И, должно быть, его хме.

— А…

Потом я нахмурилась и закрыла рот. Право слово, я не хочу знать ничего ни об этих непонятных «хме», ни о придуманных именах, ни про то, зачем лунному жрецу чей-то труп, — мне достаточно головной боли от всего остального.

— Извини за планетарий, — неуверенно сказал Ёши. — Возникли непредвиденные обстоятельства.

— Так даже лучше, — фальшиво улыбнулась я. — У меня тоже были дела. Хорошего вечера, господин Ёши.

— Спокойной ночи, Пенелопа.

Я отвернулась к окну. Фиолетовое пальто ещё маячило за забором: странная гостья, похоже, ждала машину. Я живо представила, как она хлюпает носом и кусает губы.

Влезть в особняк Бишигов, подумать только. Ночью, зимой, через забор. Наверное, ей действительно было очень нужно. Наверное, ей и правда было кого искать. Подумать только.

_________

История о двоедушнице Олте Тардаш из Марпери, а вместе с тем о детях Луны и детях Бездны, болтливых мраморных статуях, предательстве, иллюзиях и красоте, будет рассказана в романе «Чёрный полдень».

xlix

Я бы хотела сказать, будто у меня возникли вдруг какие-то вопросы, потребовавшие немедленного обсуждения, или что я что-то заподозрила, или что осознала себя приличной супругой, или что была, в конце концов, до полной потери самосознания влюблена, — и тогда мои действия были бы если не логичны, то по крайне мере объяснимы. Но, по правде, всё это было ерундой.

Я стояла там, у окна, пока фигурка в фиолетовом пальто, так и не дождавшись машины, не поплелась пешком вниз по улице. Вышла на парадное крыльцо, пошарила по карманам и сообразила, что на мне всё ещё пижамные штаны, в которых нет ни табака, ни бумаги для самокруток; чертыхнулась, устало облокотилась спиной на тяжёлую резную дверь, легонько стукнулась об неё головой.

Небо было мутное, грязное. Варакушка молчала. Кружась и рисуя в темноте ломаные линии, падал мокрый, неуклюжий снег, а деревья переговаривались тихонько; хлопок — это горгулья, сидящая на парапете у центральной башни, разложила крылья, чтобы смахнуть с себя лишнюю воду, и сложила их обратно.

Было холодно, и онемевшие лодыжки напоминали ненавязчиво: ты не хочешь, Бишиг, новой ангины. Где-то в доме погасли окна, и желтоватого света во дворе стало ещё вполовину меньше. Темнота смотрела на меня немыми глазами Бездны, бесконечной и вечной.

И я бы хотела сказать, будто я что-то решила, но это тоже не будет правдой. В тот момент всё было почему-то очень ясным и предельно простым, а назавтра я не смогла бы ничего объяснить — и, пожалуй, совершила бы ритуальное самоубийство, если бы кто-то спросил.

Так или иначе, я заперла дверь на тяжёлый засов. Дом спал, и бледные лампы холла при потушенной люстре только едва-едва разгоняли густые тени. Скрипнули ступени, моя ладонь легла на выглаженные перила. Восемь старых резных столбиков, один грубый и светлее прочих, ещё шесть старых, пустота — словно выломанный зуб. Ковровая дорожка выглядывала из-под прижимных реек более ярким, не выцветшим ворсом. Над верхней площадкой — мрачные портреты: никто из моих предков не умел, кажется, улыбаться.

В нашем крыле свет ещё горел. Я постояла немного у двери, оглаживая пальцами дерево, а потом мягко нажала на ручку.

Я не угадала: мастерская была пуста и темна. Под смежной дверью полоска света, и я долго гипнотизировала её взглядом, прежде чем разово стукнуть в дверь и войти.

Ёши сидел за столом в домашнем мягком халате и что-то писал; когда я вошла, он дёрнулся и смахнул бумаги — они разлетелись по полу.

— Пенелопа?

Я неловко пожала плечами, подняла прибившиеся к моим ногам листы — это были какие-то архитектурные планы — и протянула их Ёши.

— Что-то случилось?

Я поджала губы и покачала головой. Помялась немного на месте. Ёши так и сидел за столом на стуле-вертушке, только повернулся ко мне и смотрел удивлённо и чуть нахмурившись. Документы он небрежно бросил в ящик стола.

Всё это было ужасно унизительно. Всё было отвратительно с самого начала, но тогда я стискивала зубы и старалась не замечать этого, заперев бессильную злость за этикетом и ответственностью. А теперь всё перегорело, погасло, и осталась только серая маркая пыль, сосущая пустота и запах ржавчины.

— Пенелопа? Ты хотела что-то…

— Я просто подумала, — перебила его я, вдруг собравшись с мыслями. — Ты не хочешь… не знаю… чего-нибудь?

— Чего?

— Я могу сделать чаю.

Ёши смотрел на меня, нахмурившись. Где-то у него за лбом, кажется, скрежетали шестерёночки, и они явно не справлялись с нагрузкой.

— Или… у меня есть пластинки с радиоспектаклями. Или расскажи про лунных. Или, хочешь, займёмся сексом?

Шестерёнки заело, а пружинка с протяжным свистом выстрелила вверх и запрыгала по полу, звеня. Ёши с усилием потёр пальцами лоб, промассировал виски и, кажется, едва слышно выругался.

Прямо скажем, он не был похож на человека, желающего немедленно слиться со мной в экстазе. Строго говоря, я вообще не была уверена, что после нашей восхитительной постельной премьеры он когда-нибудь захочет со мной спать, но в моменте я почему-то забыла об этом подумать; а теперь, вспомнив, залилась краской:

— То есть… в смысле… если ты меня не хочешь, то…

Ёши прикрыл глаза и, кажется, мысленно досчитал до пяти.