Читать книгу - "Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини"

Шел референдум по поводу независимости Боснии, улицы пестрели националистическими лозунгами. Матери новобранцев федеральной армии выходили с плакатами, в которых призывали отпустить их детей по домам. Доносились самые тревожные известия, ходили невероятные слухи — кто-то говорил, что уже во время подготовки к зимней Олимпиаде при строительстве лыжной трассы планировались траншеи для будущей войны…

Гойко считал, что это всего-навсего глупое паникерство.

— Пропаганда находит благодатную почву в деревне — очень просто убедить крестьянина в том, что его сосед — турок и хочет украсть у него землю, а ему самому перерезать горло… в Сараеве нет ни турок, ни четников, ни усташей. Мы все — сараевцы…

Но Диего не понаслышке знал язык стадионов. Караджич был психологом футбольной команды Сараево, Аркан возглавлял футбольных фанатов из белградской «Красной Звезды»…

— Войны начинаются незаметно, в мирное время на городских окраинах, пока вы в своих тусовках спорите о поэзии…

Бесконечные разговоры и споры сопровождали нас каждый вечер, до самого дома.

Мы с Диего переселились из гостиницы в комнату, которую сняли у пожилой супружеской пары. Йован, в прошлом биолог, молчаливый седовласый господин, страдал от холода и носил фланелевые рубахи, застегнутые под самое горло. Велида, жена, всю жизнь работала его ассистентом. Очень худая, с живыми зелеными глазами, она одевалась во все серое, как монашка. Мы обменивались с ними небольшими любезностями. Я приносила им иностранные газеты, которые Диего покупал раз в неделю, — они на свою пенсию не могли себе такого позволить. Если Велида готовила что-то вкусное, она оставляла тарелку с едой у нашей двери. Небольшой коридор отделял нашу комнату от остальной квартиры, так что мы были независимы от хозяев. У нас имелись свои ключи, туалет и даже плитка, на которой мы могли сварить кофе.

В тот вечер Диего ушел снимать в район Грбавица, я сидела дома одна. Было уже довольно поздно, когда в дверь постучался Гойко. Он прошел в комнату и рухнул на кровать. Весь день он просидел в Скупщине, переводил для одного американца политические дебаты, которые затянулись допоздна. Члены сербо-боснийской партии покинули зал заседаний. Гойко был усталый и расстроенный.

— Teta.

— Жаль — чего? — Я повернулась к нему.

— Nita, ничего, — пожал он плечами. — Вы правда уезжаете?

Я кивнула.

Гойко закрыл глаза — пусть поспит немного. Он сильно храпел. Когда я подошла, чтобы разбудить его, почувствовала, что от него пахнет алкоголем — набрался с американцем. Он посмотрел на меня удивленно, как ребенок, которому приснился страшный сон и теперь он не может понять, кто перед ним — мама или чудовище.

Он обнимает меня за шею, гладит по щеке:

— Любовь моя…

— Ты пьян, иди домой.

Вынимает из кармана бумажник, достает оттуда мятый листок, читает:

Моя сестра спит, жаль.

Ее руки растут

Далеко от меня,

А день подыхает.

Завтра я поведу ее на каток,

Она замрет у витрины на улице Васе Мискина,

Где только что включили компьютеры.

Верит в будущее моя сестра,

Жаль.

Я улыбаюсь, киваю.

— Ужасно, да?

Развожу руками — пусть думает что хочет.

— Себина просит компьютер?

Гойко оборачивается:

— Я пришел пригласить вас на концерт.

В конце учебного года в музыкальном училище проходит выпускной концерт. Гойко хочет познакомить меня с одной девушкой.

— Я говорил ей о тебе…

Замираю с феном в руке — собиралась убрать его в чемодан.

— И что же ты ей сказал?

Он подходит ко мне, кладет руку мне на низ живота и стоит не двигаясь. Я чувствую тепло этой руки, приятный огонь проникает внутрь. Мне становится жарко, дыхание учащается. Его бесстыдная рука лежит чуть выше моего лона. Почему-то я не отталкиваю его, — напротив, вдруг чувствую желание… наверное, есть в нем что-то близкое мне, какое-то разочарование, одиночество, которое Диего уже не делит со мной. Я дышу глубоко, воздух проникает туда, где неподвижно, незыблемо лежит эта горячая рука.

— Чем вы тут занимаетесь? — входит Диего, на меня смотрят шальные глаза бродячего кота.

Гойко не двигается, стоит как стена. Даю ему легкого пинка.

— Я напился, — только и произносит он, уходя.

Отодвинув край вышитой занавески, смотрю, как его фигура растворяется в темноте.

— Он хотел с тобой переспать? — Диего стоит за моей спиной.

— Нет, он пригласил нас на концерт.

Так мы оказались в музыкальном училище. Идет дождь, потоки воды бегут по улицам. Ноги промокли: ожидая начала концерта, прислоняю то одну, то другую к чугунной батарее. Вокруг — женщины в деревенских резиновых калошах, а рядом другие, в летних босоножках и длинных вечерних платьях с намокшими подолами. Высокая дама со свистком на шее командует расстановкой стульев. Это маленькое музыкальное событие, должно быть, очень значимо для присутствующих. Негромкий гул голосов. И даже в убогой вычурности вечерних нарядов чувствуется вкус. Я вспоминаю Рим… думаю о той разномастной публике, которая валом валит на так называемые события. Женщины, одетые в лохмотья за миллион, интеллектуалы с дискотек, лживые политики — вот она, душа нашего времени, о которой твердят пиарщики.

Многим не хватило стульев, но они не жалуются, даже не опираются о стены. В зале жарко, я обмахиваюсь программкой. Музыканты выходят на деревянный помост, сменяя друг друга. Все они очень молоды, на юношах — галстуки-бабочки, девушки затянуты в узкие черные платья. Вторая группа, третья… Закончив выступление, встают, слегка кланяются. Я больше не могу. Гойко трогает меня за колено, показывает на группу духовых инструментов.

Она самая высокая в ансамбле, лицо у нее слишком белое, помада слишком темная, красно-бурые, цвета ржавчины, волосы. Ее черед еще не подошел, она так сжимает свой инструмент, трубу, как сжимала бы, наверное, собственное сердце. Бархат платья струится по тонким бедрам, облегает выпуклую грудь. Я изучаю ее во всех подробностях, будто соперницу, пытаюсь найти в ней какой-нибудь изъян. Она поднимает подбородок… слишком далеко, я не могу разглядеть черты. Жаль, что у нас нет театрального бинокля, он был бы кстати… Вижу белое пятно ее лица, выразительный контур. Она выходит к скрипкам и начинает играть. Надувает щеки, смыкает губы, наклоняется над трубой, затем распрямляется вслед за бушующим музыкальным ритмом. Не знаю, хорошо ли она играет, — я не разбираюсь в музыке. Глаза у нее закрыты, она слишком взволнованна. Встряхивает головой, неровно подстриженные пряди рыжих волос разлетаются, она похожа на диковинную многокрылую птицу.