Читать книгу - "Капелька скандала - Амелия Грей"

– Да, сэр. Могу я сделать что-нибудь еще?

– Нет. Теперь я сам обо всем позабочусь. Покойной ночи.

– Очень хорошо, сэр. Покойной ночи. – И Уинстон вышел, закрыв за собой дверь.

– Он, кажется, знает свое дело, – сказала Миллисент.

– Знает. – Давным-давно Чандлер сказал Уинстону, что слова «покойной ночи» означают, что больше к нему не следует входить в этот вечер.

– Вам стало лучше после бренди? – спросил он, садясь рядом с Миллисент.

– Да. – Она улыбнулась. – В третий раз говорю вам, что я чувствую себя нормально и вполне успокоилась. Даже голова почти прошла. Не нужно больше спрашивать.

– Хорошо. Давайте промоем рану.

Чандлер окунул салфетку в холодную воду и осторожно смыл кровь с раны и с кожи вокруг нее. Его лицо было совсем рядом с лицом Миллисент, и Чандлера так и подмывало поцеловать ее, но он молча и ласково ухаживал за девушкой. Когда он спросил, не больно ли ей, она молча покачала головой и сидела смирно, пока он накладывал мазь на рану.

– Ну вот. Готово. К счастью, все не так страшно, как я думал. Когда заживет, не будет даже шрама. Допейте бренди.

– Благодарю вас, – кивнула Миллисент.

Чандлер взял поднос и отнес его на стол, стоявший у окна.

– Приятно знать, что я выживу.

Чандлер вернулся к диванчику и снова сел рядом с Миллисент; гораздо ближе, чем следовало, взял свой бокал и сделал еще один глоток янтарного напитка, так похожего цветом на глаза Миллисент. Он не знал, бренди ли это согрело его или присутствие Миллисент у него в доме. Его вдруг охватило огромное желание обнять ее. Не стоило отсылать Уинстона спать. Быть наедине с Миллисент – это слишком большое искушение.

– Да, и доживете вы до той поры, когда будете рассказывать внукам, как вы обнаружили светского вора. У вас, быть может, все же останется небольшой шрам, так что будет доказательство вашего геройского поступка.

Миллисент рассмеялась.

– О, вы действительно представляете это событие гораздо более рискованным, чем то было на самом деле, но не забывайте, это вы первый заметили, что с юбкой леди Хиткоут не все в порядке.

Чандлер улыбнулся и провел тыльной стороной ладони по ее шеке.

– Нет, нет. Вся заслуга принадлежит вам, и ваше ранение – лучшее тому доказательство.

– Завидуете? – пошутила она.

– Ради вас я бы согласился на любое увечье. Я не хочу, чтобы с вами что-то случалось.

Ее лицо вдруг стало серьезным.

– Чандлер, могу я попросить вас кое о чем?

– Конечно. О чем хотите.

– Вы будете сегодня меня любить?

«Все, кроме этого!»

От этих слов у него похолодело в груди. Она, конечно, не знает, о чем говорит. Лучше пусть и дальше все идет в шутливом тоне. Она вызывает у него слишком большое желание, чтобы перейти на серьезный тон.

– Разрешите взглянуть еще раз на ваш лоб. Боюсь, дело обстоит хуже, чем мне показалось сначала. – И он притворился, что внимательно рассматривает рану.

А Миллисент потянулась и легонько поцеловала его в губы.

– Вы сказали, что сделаете все, – напомнила она ему с самым серьезным видом.

Улыбка Чандлера угасла.

– Все, кроме этого. Вы – порядочная девушка, Миллисент. И я бы не хотел этого менять. Как бы ни заманчива была ваша просьба.

Он взял у нее пустой бокал и поставил его на стол. Не стоило давать ей крепкого спиртного. Оно ударило ей в голову и заставило говорить такие вещи, которых в другое время она никогда бы не сказала.

– Пора отвезти вас домой, – сказал Чандлер.

Миллисент удержала его руку и не дала встать.

– Я говорю серьезно, Чандлер. Удар в голову и бренди здесь ни при чем. Я так чувствую в своем сердце. Сегодня я хочу принадлежать вам.

– Вы сами не знаете, о чем говорите. – Голос его так охрип от возбуждения, что было трудно говорить. Никогда, даже в самых своих безумных фантазиях не думал он, что Миллисент предложит ему себя. Но если у него и шла голова кругом при мысли о том, что он войдет в нее, согласиться на это он не мог. Нельзя поступить так с ней. Она заслуживает того, чтобы в свою первую брачную ночь быть невинной.

А Миллисент обеими руками взяла его за руку и приложила ее раскрытой ладонью к своему сердцу. И посмотрела на него умоляющими глазами.

– Чувствуете, как мое сердце бьется из-за вас?

У него встал в горле ком от желания согласиться. Он давно уже чувствовал неудовлетворенность. Тело его напряглось от вызванного ею желания, но он смог сказать только одно:

– Миллисент.

Она придвинулась ближе и прижалась к нему бедром.

– Вы преследовали меня с того первого вечера, когда мы встретились. Почему же вы отказываете мне теперь, когда заполучили меня?

Трудно было не обращать внимания на нытье в чреслах, но Чандлеру удалось все же прошептать:

– Я преследовал вас не для того, чтобы изнасиловать.

Миллисент улыбнулась и подняла руку, чтобы обхватить затылок Чандлера и приблизить к себе его лицо.

– Какое грубое слово для того, о чем я прошу вас. Как могут ваши прикосновения, которые мне так приятны, обесчестить меня?

Чандлер дышал с таким трудом, что едва мог проговорить:

– Вы невинны и такой и должны оставаться.

– Нет. Не отказывайте мне, Чандлер.

Он убрал руку с ее груди и обхватил ее лицо обеими руками. Потом наклонил к ней голову так, что их дыхание смешалось в пылкой страсти, которая нарастала в них. Его тело мучительно предавало его.

– Не испытывайте меня таким образом, Миллисент. – «Это несправедливо». – Я очень хочу вас.

– Я знаю, что сейчас и я этого хочу.

Она сказала это очень серьезно, очень искренне, очень естественно.

– Нет. Вы – леди. Я сказал вам, что моя репутация гораздо хуже, чем мое поведение. Я никогда не укладывал в постель девственницу. Да, я брал незамужних женщин, но только после того как убеждался, что я – не первый. Он пристально посмотрел ей в глаза. Его желание неистово росло. Он не знал, сколько еще сможет отказывать ей.

Интуиция говорила Чандлеру, что она невинна, но его желание было настолько сильным, что он спросил:

– Будьте со мной откровенны, Миллисент, я у вас первый?

– Да.

– Тогда я не стану портить вам вашу брачную ночь.

Она вспыхнула, и Чандлер понял, что его слова причинили Миллисент боль. Он то думал, она оценит, что у него хватило духа противиться ее дерзкому предложению. Хотя для него самого сопротивление было равносильно самоубийству.