Читать книгу - "Любовь и чума - Мануэль Гонзалес"

— Превратим этот дворец в крепость! — перебил Орио Молипиери. — Наполним его верными солдатами и заставам тогда всех крикунов изменить свое мнение!

— Синьор Орио прав, — сказал Леонардо Лоредано. — Мятежники разобьются о мраморные стены дворца. Интерес самого народа обязывает нас защищаться до последней капли крови. Разве мы не знаем, что Венеция погибнет в тот же день, в который капризная и легкомысленная чернь сделается полновластной госпожой?

— Пусть народ изберет себе нового дожа, если хочет, — добавил Агостино Барбариго. — Но нельзя допустить, чтобы он управлял собою сам.

— Если бедная Венеция стала одним из богатейших и могущественнейших государств Италии, — заметил дож, — то не должна ли она благодарить за это трибунов, у которых нет другой цели, кроме ее благосостояния?

— Да, ваша светлость, — ответил с воодушевлением Молипиери, — вы правы! Народу нечего доверять: он готов всегда жертвовать собственным интересом ради обуревающих его страстей, не раздумывая о последствиях!

Дож приподнялся и, протянув руку, произнес:

— Итак, заклинаю вас именем вашей родины дать торжественный обет, что вы окажете сопротивление мятежникам, не согласитесь ни на какие уступки безрассудному народу и сохраните неприкосновенной вашу власть, которой мы пользовались всегда для блага республики.

— Клянемся! — воскликнули все единодушно.

— Не забудьте же этой клятвы! — сказал Виталь мрачно. — Меня скоро не будет, чтобы напомнить вам ее.

По рядам присутствующих пронесся ропот удивления.

— Что вы говорите, монсиньор! — спросил Орио. — Неужели вы намерены отречься от трона в минуту опасности? Это значило бы поощрять мятеж.

— Дож не может оставить нас теперь без ущерба своей чести! — воскликнул Лоредано.

— Вы не поняли меня, — отозвался Виталь печально. — Восторжествует ли мятеж, или удастся подавить его, народ в любом случае будет искать человека, на котором захочет выместить свой гнев, обвинив его во всех общественных бедах. Этой очистительной жертвой станет, как это не раз бывало, дож, избранный и провозглашенный тем же народом.

Сенаторы переглянулись с невольным ужасом.

— И вы думаете, что мы выдадим вас бешеной черни? — проговорил Орио. — Разве вы считаете нас трусами иди предателями, дож?

— О нет! — возразил Виталь. — Но я приготовился уж к этой жертве… Я вычеркнул себя из списка живых заранее, синьор Орио, — вы слышите теперь умирающего, который требует, чтобы вы повиновались его последней воле. Обязываю вас жертвовать решительно всем состоянием, жизнью и привязанностью ко мне: без этого не спасти вам Венеции. Не беда, что Виталь Микели станет жертвой народной ярости, не беда, если он будет сброшен с трона. Лишь бы только остался неприкосновенным сенат, который один может поддержать силу и величие дорогой нам родины!

— Мы защитим вас, монсиньор, против вашей воли, — возразил Молипиери, тронутый героизмом дожа. — Мы станем за вас грудью, ляжем все до единого на ступенях этой лестницы…

— Берегите вашу преданность республике, — перебил его Виталь Микели. — Быть может, мятежники и не решатся ворваться в этот дворец, который вмещает и сенат, и трибунал, и тюрьму. Впрочем, я поручил нашему верному Азану Иоаннису охранять с двумя сотнями стрелков ворота, ведущие с площади во внутренний двор, так что с этой стороны бояться, во всяком случае, нечего.

При последних словах почтенного дожа вблизи дворца послышались неистовые крики. Сенаторы обменялись тревожными взглядами и по знаку Молипиери Лоредано и Конторини поспешили в наружную галерею, где им представилось зрелище, от которого застыла кровь в их жилах.

Вся площадь, от пристани и вплоть до самого дворца, кипела народом, а гладкая поверхность моря была покрыта бесчисленными гондолами, в которых плыли рыбаки. На всех лицах выражалось неукротимое бешенство и повсюду раздавались крики: «Мы требуем правосудия! Смерть тирану! Смерть дожу!» Крики эти повторялись все чаще и чаще и перешли наконец в яростное рычание, и вся толпа, воодушевленная ненавистью и желанием мести, походила на стаю голодных волков, чующих близкую добычу. Дворец был окружен со всех сторон и ускользнуть из него не было возможности.

Безобразные, растрепанные, грязные женщины с пеной на губах и сверкающими глазами радовались, что скоро им выдадут на растерзание дожа. Мужчины были вооружены чем попало: колами, веслами, копьями и мечами. Бешенство черни достигло высшей степени. План Мануила Комнина удался как нельзя лучше, и Бартоломео мог ликовать, уверенный, что результатом этого возмущения будет его формальное избрание на герцогский трон.

Сенаторы прислушивались с замиранием сердца к грозным восклицаниям бунтовщиков и к треску ворот, которые были осаждены несколькими десятками людей, старавшихся разбить их посредством огромного бревна.

Орио услышал, как один из осаждавших, в котором он узнал Доминико, кричал изо всех сил:

— Проклятый дож, ты прячешься за этими воротами! Но мы разобьем их, разобьем, и тогда я вырву твою бороду и раздавлю тебя, как червяка!

В ответ на эти слова, народ заревел снова:

— Мы требуем, правосудия! Смерть Виталю Микели! Смерть дожу!

Но вдруг удары в ворота прекратились, и Орио заметил, но без удивления, как к Доминико подошел какой-то человек и приказал ему замолчать. Доминико повиновался. Обратившись с тем же приказанием к толпе и восстановив таким образом тишину, незнакомец вскарабкался на бревно и заговорил:

— Граждане Венеции, верите ли вы мне? Хотите ли вы, чтобы я в качестве вашего защитника представил ваши жалобы Совету сорока и потребовал бы правосудия?

— Нет, синьор Бартоломео! — закричал Доминико. — Мы не жалуемся, а требуем… К чему умолять врагов, когда у нас есть сила?!

— Зачем же употреблять силу, если можно обойтись и без нее? — возразил Бартоломео. — Я попрошу, чтобы пустили меня одного во дворец, и заставлю надменных сенаторов выслушать меня.

— Не сомневаюсь, что вас впустят туда, — сказал Доминико, — но что же выйдет из этого? Вас только задержат как заложника в надежде усмирить нас?! А как вы думаете, подействует ли это средство?

Народный оратор задрожал и начал оглядываться, как бы отыскивая себе друзей, которые могли бы поддержать его в час опасности, но встретил только презрительный и злорадный взгляд Заккариаса.

— Перестань разыгрывать роль трибуна, — прошептал Комнин, подойдя к негоцианту. — Эта роль тебе не по силам. С народом может говорить и управлять им только смелейший из смелых, а не такой нерешительный и робкий человек, как ты. Возьми лучше секиру и попробуй разрубить в щепки ворота дворца… Видишь, как это делается?

С этими словами он размахнулся своей секирой с изумительной силой и всадил ее в ворота до самой рукоятки.

Окружающие испустили крики восторга, а Бартоломео почувствовал, что вся его популярность должна улетучиться перед этим доказательством силы и отваги грека. Но тем не менее купец обратился еще раз к народу и произнес самоуверенно: