Читать книгу - "Умница, красавица - Елена Колина"

…Без Брони в огромной квартире на Таврической было так тихо, что Соня начала бояться тишины. И что-то странное случилось с ее трусливым организмом – наверное, она вдруг увидела все заново, как будто отряхнулась. Отряхнулась и помирилась с мужем. Не показывающий своего удовлетворения, но втайне довольный Головин не захотел вглядываться в то, что не имело смысла разглядывать, и все вернулось на круги своя. Соня снова должна была давать отчет, где и почему она задерживается, заходить в кабинет с кефиром и, уплывая глазами, сидеть тихонечко напротив монотонно бубнящего себе под нос Головина.

Кстати, Алексею Юрьевичу Соня о своей беременности не сказала. Просто не сказала… как-то к случаю не пришлось… О чем она думала, эта Соня? Что одним прекрасным вечером Алексей Юрьевич придет домой, а там – ах, ребенок! Аист принес, скажет Соня. А он кивнет и уйдет в кабинет.

Бедная Соня. Неужели такая большая девочка могла надеяться, что все как-нибудь устроится, – как попавшая в беду восьмиклассница?..

Эта суббота была задумана как праздник. Под предлогом подготовки выставки в Петергофе Соня была свободна весь день, с утра и до шести вечера, и Князев приехал рано утром и уже в половине десятого ждал Соню напротив дома, в Таврическом саду. Соня считала Таврический вполне безопасным местом – Алексею Юрьевичу не придет в голову прогуливаться по дорожкам, а охраннику с его камерой слежения не пришло бы в голову разглядывать парочки посреди деревьев и кустов.

Праздник начался с домработницы тети Оли.

– Послушай историю про меня в молодости, – тетя Оля придержала Соню за рукав в прихожей.

Соня была на плохом счету у своей прислуги. От любой прислуги невозможно скрыть, что между хозяевами нет, как кокетливо выражалась тетя Оля, интима, а уж от тети Оли тем более, – она безошибочно регистрировала малейшее изменение сексуальной активности в атмосфере дома, и если Алексей Юрьевич пропускал свою субботу, знала, и если не пропускал, знала… И погрешность у нее была практически нулевая, как у счетчика Гейгера.

– Тетя Оля! Я на работу опаздываю! – Соня смела локтем вазочку со столика в прихожей, тетя Оля ловко поймала и покрепче уцепилась за Сонин рукав.

– Постой, я быстро расскажу. Я моложе была лет на… в общем, моложе. Был у меня один. И вот, лежу я со своим, вдруг мой входит…

«Свой» – любовник тети Оли в молодости, сообразила Соня, «мой» – ее муж дядя Коля.

– Ну, думаю, все – развод и девичья фамилия. Так вот, мой потом задал мне, конечно, трепку!.. А так простил… И знаешь что сказал? Нет, ты слушай, слушай! – тетя Оля держала Соню железной хваткой. – В жизни, говорит, все бывает. Жизнь, говорит, прожить не поле перейти.

– Тетя Оля… – Соня представила, как Алексей Юрьевич задает ей трепку, а затем важно учит ее уму-разуму: тише едешь, дальше будешь; кто не работает, тот не ест; смеется тот, кто смеется последним…

Тетя Оля все еще придерживала ее за рукав, а Соня все смеялась и смеялась, не могла остановиться.

ПРОЛОГ. КАЖЕТСЯ, ВОДЕВИЛЬ

Князев с Соней немного походили по дорожкам в Таврическом саду, а дальше у них был еще целый день-праздник, до шести часов. Но получился не день, а старинный водевиль. Словно это был не Петербург, а крошечный домик, обитатели которого целый день бестолково мечутся, и все встречают всех, с удивленными лицами восклицая – ох, ну надо же, это вы!..

Соня держалась за руку Князева, потягивалась, вздыхала, уплывала глазами.

– Молодой человек, а вы знаете, что ваша дама беременна, – небрежно сказала Соня.

– Вот и хорошо, – в ту же секунду, без паузы ответил Князев, и в его глазах не промелькнуло ничего неприятного – никакого сомнения, испуга, вопроса, а только одна радостная твердость. Родится ребенок, хорошенький, в чепчике; то есть родится, конечно, не в чепчике… – Вот и хорошо. Теперь ты уйдешь ко мне. Сонечка-Сонечка. Тебе сейчас нужно много спать.

Ему почему-то сразу же захотелось, чтобы она была БЕРЕМЕННАЯ. Теперь он будет любить ее очень осторожно, хотя она была совершенно прежняя тоненькая Соня.

– Мне всегда нужно много спать, очень-очень много… А Соне не хотелось, чтобы она была БЕРЕМЕННАЯ. Она

откуда-то знала, что беременность не будет ей докучать, не будет тошноты, не будет разлапистой походки и отекшего лица, и прибавки в весе не будет. Она нисколько не собиралась делать беременность центром своей жизни, а собиралась, как балерина, всегда быть у станка и всегда на сцене. А в ноябре в Питере все всегда хотят спать, не только беременные!..

– Сонечка, девочка, гуляешь? – Валентина Даниловна в смешной войлочной шляпке-таблетке выросла перед ними неожиданно, как грибок. Она обещала научить домработницу Олю печь кулебяку с картошкой, грибами и мясом, чтобы сначала слой грибов, потом слой картошки, а потом мяса, и теперь шла к дому сына через Таврический сад, сокращала путь. А Князев так и не отпустил Сонину руку.

– Гуляю.

– А я к вам иду… а вы гуляете?.. Ну… гуляйте… погода хорошая, да?

В Питере бывают дни, ужасные даже для осеннего Питера – темные, ватные, когда словно вовсе не рассветает, и это был именно такой день – темный и ватный, словно сидишь внутри плюшевого медведя.

– Погода хорошая, да.

Валентина Даниловна улыбнулась беспомощно и пошла дальше через сад, сокращала путь.

Валентина Даниловна любила Сонечку. Но сына она любила больше, чем Сонечку, поэтому решила: высокий плечистый человек – это Сонечкин коллега по Эрмитажу. Высокий плечистый человек не держал Сонечку за руку, не смотрел на Сонечку влюбленными глазами. Или вообще не было никакого высокого плечистого человека. Совсем плохое у нее стало зрение, чудится, чего нет.

«…Красивый парень, мужественный такой, как в кино… этот… которого не было», – беспокойно подумала она, подходя к дому сына.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. НЕТ, НЕ ВОДЕВИЛЬ, ВСЕ-ТАКИ МЕЛОДРАМА…

На этом водевиль закончился, и этот день, день, предназначенный для любви, из водевиля превратился в тяжелый, мучительный кошмар, в путаное тягостное объяснение, в ПРИНЯТИЕ РЕШЕНИЯ.

Князев оставил машину в тупичке за Летним садом, и они с Соней бродили по городу под мелким дождем. Все вокруг было мокрое, грязно-серое и печальное, по-осеннему безысходное, и сами они были мокрые и печальные – полностью сочетались с декорациями. И всюду, во дворе Мраморного дворца, и в Летнем саду, и в Михайловском, на каждой аллее, на каждой мокрой скамейке Князев полуспрашивал-полуутверждал: «Сонечка, ты уйдешь ко мне?..» И в каждом саду, на каждой мокрой скамейке целовал Соню как в последний раз, с нежностью и болью, и говорил ей то, что бессчетное количество раз Соня говорила себе сама. Что их любовь не случай, а судьба. То есть Князев, конечно, выражал свои мысли не так пафосно, попроще, но смысл был именно такой – любовь-судьба.

Сонины каблучки вязли во влажной земле, волосы то свисали мокрыми прядями, то ненадолго высыхали и смешно кудрявились, и Князев, который сам уже дышал питерским простуженным дыханием, каждые пять минут строго хмурился: «Ноги не промочила? А мне кажется, ты носом хлюпаешь…» И опять целовал ее как в последний раз. Им было так горько, что они даже не могли полюбоваться собой, увидеть себя со стороны, – как они кинематографично красивы, бедные влюбленные под питерским дождем, такие несчастные за этой завесой дождя и горечи, как будто они бедные заплаканные детки, как будто мамы увозят их друг от друга по разным городам, странам, мирам, галактикам, навсегда, навечно. Нисколько они не упивались собственным несчастьем, а были просто несчастны, несчастны, несчастны…