Читать книгу - "Дело марсианцев - Олег Никитин"

– А вы позади шагайте, Тихон Иванович, – неожиданно выступила Глафира, – ежели смущаетесь. Мне, может, интересно будет послушать о жизни от такой опытной девицы. Я и сама уж давно чувствую, что плохо вас понимать стала, как ни старалась между строк ваших вычитать, о чем вы истинно помышляете. А вот она, глядишь, и откроет мне глаза на ваши побуждения да пристрастия.

– Да что там между строк-то читать, когда открытым слогом все сказано? – расхохоталась Дидимова.

– У Тихона Ивановича есть и приличные стихи, – едва слышно, потупясь до самого предела, ответила Глафира. – Светлые и возвышенные, о чистой любви.

– Я таких не слыхала. Вот даже в сем творении, что мы вчера прослушали, встреча завершается к обоюдному удовольствию, то есть страстным единеньем.

– Да что за фантазия? Где о том сказано?

– А вот мы у Тиши поинтересуемся, к чему герои тех виршей пришли.

Однако у поэта не достало желания расписывать события произведения, как он и заявил. Вместо банального продолжения сюжета Тихон принялся цитировать авторитетов изящной словесности и приводить примеры из их творчества.

Таким коварным путем ему удалось свести довольно острую дискуссию к обычной беседе о высоких материях. Попытки Манефы вернуть разговор в русло интимных отношений между мужчиной и женщиной встретили сопротивление как самого поэта, так и особенно Глафиры. В конце концов девица Дидимова поскучнела и пожелала пройтись пешком, благо лес давно кончился и уже тянулись окрест сжатые поля.

– Надеюсь, хоть Акинфий окажется не таким занудным, – сварливо заметила она. – Эх, Тиша, ты ли это говоришь? Тредиаковский да Сумароков… Тьфу, чепуха какая. Как будто и не ты сочинил все те срамные стишки, что по всей России девицы в альбомы тайно переписывают, а парни друг другу пересказывают.

– Так уж и по всей? – ужаснулся граф Балиор.

– Это я для красного словца сказала. Пока, может, только в губернии, но слава твоя скоро повсюду раскинется, без спору.

– Что же делать?

– Радуйся!

– Да я ведь совсем не того желал, когда стихотворством занимался… Все, прекращаю играть со словами и начинаю рассудительную жизнь, в тиши и покое поместья! Это мое последнее слово. Вот только передам тебя Акинфию да Буженинову сообщу, что похищение раскрыто.

– Только попробуй, – резко проговорила Манефа и встала перед Тихоном, уперев руки в бока. – Пока сама не решу вернуться, никому ты ничего не сообщишь, а то живо твой Маргаринов в острог угодит. Я-то не постесняюсь всю правду полковнику сказать, будь уверен!

Тут уж Манефин вид и вовсе превратился в диавольскую личину – глаза ее гневно сверкнули, а растрепанные черные волосы показались крылом ведьминого ворона. Ее прелестное личико исказил неподдельный гнев, отчего-то смешанный со страхом, но следы последнего были едва заметны и показались Тихону наваждением.

Тут как назло налетел порыв прохладного ветра, и прическа девицы Дидимовой инфернально взметнулась, вместе с рукавами ее платья.

– Теперь же ты скажешь мне всю правду, – проговорил поэт срывающимся голосом. Он и желал услыхать ее, и страшился, поскольку оказаться непроходимым остолопом было куда обиднее. – Отец твой знает о пещерных татях и позволил им тебя заточить?

– Ничего я объяснять не намерена. Коли уж согласилась убраться из лесу к твоему другу Акинфию, так уж будь любезен препроводить меня туда, а иначе вези в Устьянский рудник.

Манефа топнула ножкой, придавив стерню, и зашагала в сторону Копны. Та отошла недалеко, и Глафира все слыхала, а потому смотрела на непокорную девицу круглыми глазами. Тихон не сдвинулся с места – в его душе болезненное обожание боролись с гневом и даже неприязнью. Надо же, механика вздумала коменданту выдать! Пусть он и виноват по всем пунктам, но ведь зла не замышлял и никого не ранил, в отличие от Фаддеевых кошевников.

– Ну, что задумался? – Манефа обернулась и увидела растерянную физиономию поэта.

В следующее мгновение с ней произошла разительная метаморфоза – девица сорвалась с места и, оскальзываясь на влажной траве, кинулась к Тихону на шею. Глаза у нее затуманились слезами, а в носу захлюпало, будто она готовилась разразиться бурными слезами. Нечеловеческая по мощи любовь заблестела в ее взоре, и вся она в неистовой ласке обхватила поэта и прижалась к нему, горячо задышав в шею:

– Милый мой граф, ну что же ты меня мучаешь?.. Я ли не отдалась тебе со всею страстью и в небесах и на земле, я ли не призывала разделить ложе? Хочешь, поедем к тебе в Разуваевку, я буду с тобой как жена в одной постели спать, все-все для тебе я буду делать, что ни пожелаешь, и отлику у батюшки потребую…

Если бы не последние слова, все бы проглотил Тихон, ничего бы не заметил – а так вздрогнул, отстранился с усилием и успел увидать диавольскую искру в Манефином взоре. Будто туманная пелена спала с его глаз, и разом выстроились в памяти все слова медоречивой девицы, ее поступки и смех. Как она потешалась над ним, да как издевалась, да играла словно с податливой тряпкою, принуждая к приятным или нужным ей действиям.

– Когда ты на балконе со мною была и любовь предлагала, на дубе Филимон сидел, – хрипло, едва слышно произнес он, чтобы безвинная Глафира не услышала. – Ты ведь знала о том, верно, и собиралась бежать с ним в рудник, и нарочно его дразнила? И меня заодно… Хотела, чтобы он на нас с тобой поглядел и потерзался похотью…

Вместо ответа Манефа всхлипнула и яростно замотала головою, отвергая навет, но губы ее окаменели, а вслед за ними и лицо стал холодным и отстраненным, воистину божественным в своей нечеловеческой красе.

– Как ты смеешь мне такое говорить?

– Пойдем уже.

– Не было их там, дурачок! А то бы сразу поняли, что марсианцев никаких нет, а увлек меня в небеса обычный человек. Они позднее явились, да так и просидели без толку целый час, пока неладное не почуяли.

– То уже не имеет значения…

Тихон с усилием отодвинулся от Манефы и подтолкнул ее вперед. Она еще попыталась пытливо поймать его взгляд, однако не смогла и тряхнула волосами, вернув себе надменное выражение.

– Поселишься пока у Акинфия, коли больна, – сказал он.

С той минуты до самого Облучкова они едва ли обменялись двумя словами.

К немалому облегчению поэта и Глафиры, усадьбы оказалась цела – когда они поднялись на последний перед нею холм, специально чтобы обозреть окрестности, из трубы мирно поднимался дым, а дальний луг у деревни был полон жующей скотины. Ничто не говорило о нашествии татей. А может, они сюда и не наведывались, приберегая визит на «удобное» время – скажем, темную ночь? Впрочем, сейчас кошевники Дидимова вполне могли орудовать в Разуваевке, выпытывая людей графа Балиора, где скрывается их хозяин.

Припекало, а по синему небу плыли редкие кучевые облачка, так что общая картина Акинфиевых владений приобрела такой же вид, как на полотнах голландских мастеров кисти.