Читать книгу - "Месть еврея - Вера Крыжановская"

Рауль слушал молча. Он снова сел на табурет и спрятал голову в колени матери. При последних словах он выпрямился и горько сказал:

— Чтобы утешить меня, ты хочешь заставить меня верить невозможному. Никогда никто из отошедших не возвращался на землю, чтобы словом ласки смягчить скорбь покинутых или дать им добрый совет.

Княгиня выпрямилась и выражение торжественной важности озарило ее лицо.

— Я непоколебимо уверена в том, что тебе сказала. Теперь настал момент сообщить тебе о случае, доказав­шем мне, что наши дорогие отошедшие находятся близ нас и могут иногда входить с нами в контакт.— Помол­чав с минуту, она продолжала:

— Ты знаешь, как я любила твоего отца. Его смерть едва не свела меня с ума. В отчаянии я отреклась от жизни и света, забыла тебя в моей эгоистической скор­би. Я проводила целые дни в молельне, обтянутой чер­ным сукном. Там, сидя в кресле, я не сводила глаз с

портрета твоего отца, на котором он снят во весь рост. Так сидела я однажды вечером. Висячая лампа освеща­ла молельню. Я более чем когда-либо чувствовала себя одинокой, несчастной, слезы душили меня, и я закры­ла лицо руками. Глухой, но ясный треск заставил ме­ня вздрогнуть и поднять голову. Я с удивлением заме­тила, что беловатое блестящее облачко расстилается перед портретом. Минуту спустя оно рассеялось, и твой отец, словно выйдя из рамы, приблизился ко мне. Я оце­пенела и не могла шевельнуться. Но глаза мои не об­манывали меня: то был живой Амедей. Его прекрасные оживленные глаза с любовью и грустью смотрели на меня. Протянув ко мне руки и наклонясь ко мне, он сказал: «Дорогая Одилия, смерть есть лишь переход от одной жизни к другой. Тело разрушено, но любовь не умирает, как не умирает и душа. Я близ тебя, и твои слезы, твое непомерное отчаяние заставляют меня страдать. Я оставил тебе Рауля, посвяти ему себя, живи для него, и ты воскреснешь, если не для счастья, то для свя­того исполнения долга матери!»

Дрожа от счастья, я ловила каждый звук милого го­лоса, которого не слышала уже несколько месяцев. Но вдруг видение стало бледнеть, расплываться и как бы исчезло в раме. Вскочив, как безумная, я с криком от­чаяния бросилась к твоему отцу, чтобы удержать его, но мои руки уперлись в полотно. В отчаянии я еле дотащи­лась до аналоя и упала перед ним на колени. Но каково было мое удивление, когда у подножия креста я увидела раскрытый листок бумаги, в котором почерком тво­его отца были написаны те самые слова, которые он только что произнес. Я не могла сомневаться в том, что милосердие божье приподняло меня над завесой, скры­вающей от нас невидимый мир, и слышала одно из тех живых существ, которых не может видеть наше грубое зрение. Я пала ниц и благодарила бога. Никогда нико­му я не говорила об этом случае. Мне казалось, что сом­нение, недоверчивая улыбка осквернят эту тайну. А те­перь я покажу тебе эту записку, которую ношу уже де­вятнадцать лет.

Княгиня вынула медальон, висевший на золотой це­почке и спрятанный на груди, и достала из него сложен­ную бумажку, пожелтевшую от времени, на которой ка­рандашом были написаны приведенные выше слова. Ра­уль с благоговением рассматривал записку.

— Я верю тебе, матушка,— сказал он, целуя руку матери,— и постараюсь найти в этом убеждении неко­торое утешение в скорби, которая меня ожидает. Соглас­но твоему желанию, я готов верить в невиновность Валерии и искать сближения с ней. Я прощаю ей оскор­бление, которое она нанесла моей любви, произнося ложную клятву у алтаря.

Князь вернулся домой самым искренним образом рас­положенный к примирению. Но зло, раз допущенное, трудно исправить.

Когда Валерия пришла в себя, первой ее мыслью было уехать от мужа, и только просьба Антуанетты ради чести семьи не прибегать к огласке, заставила ее отка­заться от своего намерения. Но оскорбленная до глубины души, она была холодно сдержанна с Раулем, удалилась от ребенка и, замкнувшись в самой себе, казалось не замечала ничего окружающего. Лишь старушке-княгине она выказывала самую нежную дочернюю привязан­ность— окружала ее заботами и предупредительностью. И княгиня часто спрашивала себя, всматриваясь в ее бледное лицо, в ее ясные глаза, как зеркало отражав­шие чистую душу, возможно ли, чтобы это все служило маской?

Видя, что его попытка к примирению отвергнута, Рауль ограничился тем, что всматривался в Валерию, и порой ее дивная красота снова приобретала над ним свою силу. В такие минуты он упрекал себя, что поддал­ся подозрению, но при взгляде на Амедея в нем воскре­сали подозрения и злоба. В охлаждении жены к своему ребенку он видел доказательства сознания позора и уг­рызений совести. Впрочем, все эти чувства утихали пе­ред скорбью, которую он ощущал при мысли о близкой разлуке с матерью. Целые дни проводил он возле нее, ласками и заботами своими стараясь продлить ее жизнь.

Тяжелое предчувствие волновало между тем боль­ную. Что будет с Раулем, если до смерти матери не произойдет благоприятной перемены в натянутых отно­шениях семьи? Что будет с Амедеем, если отвращение или равнодушие поселятся в сердце молодого отца? Ку­да мог увлечь князя его впечатлительный страстный ха­рактер, когда ее не будет, чтобы нежной рукой сдер­жать его порывы. В надежде предупредить всякие не­желательные случаи княгиня старалась сблизить моло­дых супругов, удерживая при себе Валерию и Амедея. Она думала, что таким образом, при явном и совершен­но искреннем проявлении привязанности, она охранит мальчика от заброшенности в будущем, сохранит за ним одновременно привязанность Рауля, для которого было священно все, что любила его мать.

Так прошло лето. Но силы княгини явно убывали, и не было никаких надежд на продолжение жизни.

В одно прекрасное утро, в августе месяце, Рауль пе­чальный и озабоченный гулял по саду в ожидании каре­ты, чтобы ехать к княгине. Он машинально сел на ска­мейку у фонтана и рассеянно взглянул на блестящую струю воды, падающую из пасти тритона, как вдруг внимание его было привлечено каким-то золотым пред­метом, видневшимся меж камней и ярко сверкавшим под лучами солнца. Рауль позвал садовника. Тот, не долго думая, прыгнул в бассейн и с большим трудом вытащил цепочку с медальоном, застрявшим между камней.

— Это золотая цепочка, ваша светлость, и на ней висит что-то,— удивленно сказал садовник и достал ме­дальон.

Рауль очень обрадовался, увидев медальон Валерии, таинственно исчезнувший два года назад. Каким чудом эта вещь, которую от считал украденной лакеем, за что тот был прогнан, каким чудом она оказалась здесь? Князь пошел к себе в кабинет и заперся. Если действи­тельно в медальоне не было ничего подозрительного, то он готов был поверить в правоту своей жены и сделать все, чтобы исправить свою ошибку и примириться с Ва­лерией. Он готов был поверить, что лишь случай придал его сыну сходство с ненавистным евреем. Сидя у стола, он взглянул на стоявший перед ним и недавно снятый портрет Амедея. В этом личике ничто не напоминало его или Валерию, но это еще ничего не значит...

С лихорадочным волнением принялся он разгляды­вать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не на­ходил ничего. Медальон казался целым. Однако его по­дозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону ме­дальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он уви­дел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном ев­рея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.