Читать книгу - "Замок на скале - Симона Вилар"

Генри всегда улыбался ему, когда просыпался, хотя его толстая нянька Мэгг плевала в сторону изображения, твердя, что это нечисть, плутоватый дух Пак[53]. Старая добрая Мэгг! Она вскормила его своим молоком, она не спала ночи напролет, когда он хворал в детстве, так же ворчала и журила его за своеволие, как сегодня Ральф. Они даже похожи – толстощекий с носом-пуговкой Ральф Баннастер и его нянька Мэгг, хотя Ральф из благородной семьи, а Мэгг – простая крестьянка, которую взяли в Брекнок, когда леди Стаффорд предстояло родить. Сейчас Генри вдруг до слез захотелось оказаться рядом с Мэгг, услышать ее ворчание или оглушительно громкий визгливый смех, от которого у герцогини Бэкингем, как она говорила, мурашки бежали по коже.

Мать Генри была родом из Бофоров и слыла редкой красавицей. Генри очень походил на нее, и нянька Мэгг, когда он расспрашивал ее о матери, твердила:

– Тебе стоит прикрыть нижнюю часть лица, когда глядишь в зеркало, и ты воочию увидишь свою матушку. Бедная леди, моя госпожа! Она без памяти любила вашего отца, сэра Эдмунда – да будет благословенна его память, – и так и не смогла оправиться от утраты. А ведь как хороша она была и еще молода! Кто только к ней не сватался, но она так никогда и не пожелала снять траура.

Генри плохо помнил мать. Ему не исполнилось и двенадцати лет, когда она умерла, и в его памяти остался образ высокой стройной леди с высоко зачесанными темными волосами, уложенными короной, и голубыми, как весеннее небо, глазами. Мать всегда носила траур и всегда была молчалива и задумчива. Генри чтит ее память. Резное кресло матери с инкрустациями из серебра и перламутра, в котором она любила сиживать в нише окна большого холла замка Брекнок, стало своего рода святыней.

Даже Генри не позволял себе занять ее место – то самое, где она угасала в тоске о погибшем в войне Роз муже. Когда же он увидел, что эта навязанная ему в жены торговка, Кэтрин Вудвиль, восседает в нем в своем пестром, как вывеска красильни, платье, он едва не поколотил ее, а кресло велел унести, бережно упаковать и хранить в одной из кладовых. Однако это не помешало ему по ночам подниматься в спальню жены, проводить там около получаса, а затем удаляться к себе. Он так и не смог полюбить эту заносчивую вульгарную девчонку, без конца грызущую сладости и таскающую за собой на золотой цепочке заморского светлошерстного кота с черной мордой и мутно-голубыми глазами. Она звала его Генри, как и мужа, иногда – Анри, на французский манер, и всякий раз вызывающе поглядывала на герцога, когда возилась с этой полудикой тварью. Руки ее всегда были исцарапаны, и она без конца твердила:

– Какой ты гадкий, Генри! Когда-нибудь я все же устрою тебе!..

Однако резное кресло покойной свекрови, видимо, не шло у нее из головы, и вскоре она стала обхаживать старого мажордома Оуэна и даже поначалу невзлюбившую ее Мэгг. Дело зашло так далеко, что однажды сама Мэгг заявила Генри:

– Твоя жена скоро родит, однако каждый день она ноет и жалуется, что из-за трона покойной леди не чувствует себя в замке настоящей хозяйкой. Смягчился бы ты, милорд, пусть уж утешится.

Герцог взбеленился и наотрез отказал, добавив, что в тот день, когда Кэтрин Вудвиль воссядет на месте его матери, он покинет Брекнок навсегда.

Весьма скоро сестра королевы родила ему сына, и Генри, когда ему дали подержать первенца, был так горд и счастлив, что поцеловал жену и неосторожно сказал, что она может просить его о чем угодно. И, разумеется, она тотчас попросила для себя трон хозяйки Брекнока. Старый Оуэн, Мэгг, придворные и прислуга ухмылялись, словно только этого и ждали, и Генри вынужден был согласиться. Однако, когда он увидел ее в этом кресле, увидел это торжествующее лицо, эти вцепившиеся в подлокотники пальцы – она словно хотела показать, что теперь ее отсюда так просто не вытащишь, – ему снова стало не по себе.

После этого Генри напился так, что ему казалось, будто мозаичные полы большого зала покрылись трещинами, сводчатые потолки прогибаются и рушатся, а круглые мраморные колонны пустились в неистовый пляс… В ушах стоял гул, сквозь который пробивался какой-то неистовый крик… Кто-то звал его…

– Сэр Генри! Ради всего святого, милорд, очнитесь! Да что же это!.. Сэр Генри!

Ральф Баннастер тряс его изо всех сил.

– Господи, сэр, я уже не знал, что и делать! Вы слышите меня? Надо бежать! Дуглас в Мелрозе!

У Бэкингема все плыло перед глазами, и он не сразу понял, что случилось. Но, когда понял, вскинулся на ложе, как ужаленный.

– Что ты говоришь?

– Истинная правда! Слава Богу, я проснулся, когда они подъезжали к сторожевой башне. Слышите, как тихо? Вьюга улеглась, на дворе такой мороз, что и саламандра околеет, любой звук за милю слышно. Вот я и поднялся, когда затрубили у ворот аббатства. Слышите, сэр, сейчас они как раз спешиваются.

Несмотря на ломоту в суставах, Генри рывком поднял непослушное тело и, подойдя к узкому оконцу, осторожно его отворил. В лицо дохнуло холодом. Внизу, в морозной мгле, раздавалось бренчанье сбруи и резкий скрип снега. Властный голос требовал позвать настоятеля.

– Они только что приехали?

– Да. Я слышал, как засуетились монахи и кто-то пробежал по коридору, крича, что прибыл граф Ангус.

– Граф Ангус?

До Бэкингема только теперь стал доходить смысл происходящего.

– Не может быть. Он повредил ногу и не может передвигаться.

– Говорят вам, он здесь.

Генри вдруг прошиб пот. И отнюдь не из-за болезни. Он снова попытался хоть что-нибудь разглядеть сквозь узкое, как щель, окно, но Ральф сказал:

– Здесь вы ничего не увидите. Надо выйти в коридор.

Кутаясь в плащ, Генри, следуя за Ральфом, очутился в сводчатом проходе, в конце которого было большое, в человеческий рост, окно. Прильнув к одному из менее заиндевелых ромбовидных стекол, Бэкингем мог видеть силуэты людей во дворе, горящие факелы, снующие тени монахов, принимавших у вновь прибывших лошадей. В морозном воздухе голоса звучали отчетливо, однако разобрать слова было трудно. Генри во все глаза глядел на возвышавшегося посреди двора рослого всадника в меховом плаще.

В серебристом свете звездной ночи и бликах факелов его фигура на высоком вороном коне казалась неизъяснимо грозной. Под меховой опушкой капюшона нельзя было различить лицо, однако спустя мгновение среди наполнявших двор звуков выделился рокочущий бас:

– Клянусь семью страстями Господними! Долго ли я буду ожидать? Эй, монахи, куда девался ваш аббат?

От этого голоса наблюдающим за Дугласом англичанам стало не по себе.

– Сэр Генри, как вы полагаете, зачем он здесь? Святые угодники, смилуйтесь над нами!.. Что, милорд, если мы попросим покровительства у доброго аббата Ремигиуса? Может быть, он защитит нас от этого чудовища?

В ответ герцог фыркнул: