Читать книгу - "Ради тебя одной - Иосиф Гольман"

Однако стоило ему вспомнить что-нибудь частное, чувственное – не поцелуи даже или ночные утехи, доставлявшие им необыкновенную радость, а простой взгляд на нее, или прикосновение ладоней во время прогулки, или взгляд в зеркальце, когда Лена с Вадькой на руках дремала на заднем сиденье «Запорожца», – и боль становилась невыносимой. Почти такой же, как тогда, когда он, зайдя в дом на минутку – собирались в театр, услышал плач и причитания вызванной Кузьминым соседки. Он сразу понял: случилось что-то ужасное, чего уже никогда не изменить. Лена или Вадька. И – Глинский сам себе боялся в этом признаться – случись этот ужасный выбор, он, наверное, оставил бы Лену. Потому что Лена была для него всем. Вадька – его любимый, его единственный – был сыном Лены.

Нет, обо всем этом невозможно даже думать. Он открыл бутылку виски – редкую, точнее, эксклюзивную, подаренную ему Кузьмой по случаю победного объединения завода и комбината. Налил себе полстакана и, не ощущая вкуса, выпил: все равно машину поведет Кузьма. Тут же поймал себя на мысли, что в последнее время довольно часто покидает область угнетающих размышлений с помощью такого распространенного способа. И так же для себя традиционно принял мгновенное решение: до Нового года – ни рюмки. Николай Мефодьевич знал, что этот стихийно родившийся и никем не зарегистрированный зарок будет выполнен свято, как и все прочие данные им зароки. Да только от болезненных воспоминаний силой воли не защититься…

Глинский выглянул в окно. Ничего, конечно, не увидел, но высокий Вадькин голос различил хорошо. Наверное, опять играют с Кузьмой в подобие водного поло. Кузьма, когда дорвется до воды, становится как маленький – непонятно, кто из них с Вадимкой старше.

Сколько же лет они вместе? Глинский задумался: отца в очередной раз посадили, когда он перешел в шестой класс. Попав в детдом, крепкий духом и телом Николай легко прошел не по-детски жестокую процедуру «прописки». Сам никогда не нападавший первым – младший Глинский заповеди отца усвоил четко, – он не стеснялся дать отпор любому пытавшемуся его унизить. А когда сумел быстро подняться в детдомовской иерархии, даже попытался очеловечить быт, до этого сильно смахивавший на тюремный.

В частности, он взбунтовался против ритуала «опущения» слабых. И что самое удивительное, добился его искоренения. В силу малого возраста – детей здесь держали максимум до двенадцати-тринадцати лет (в поселке не было даже школы-восьмилетки) – «опускали» у них еще не тюремным путем, превращая в пассивных гомосексуалистов, а постоянными унижениями и побоями.

Одним из «опущенных» был Кузьма. Точнее все же было бы определить его не «опущенным», а изгоем. Незаразное – иначе б давно увезли – кожное заболевание изгрызло ему волосы и лицо. Смотреть на пацана было неприятно, к нему старались не подходить. Бить, правда, не били, потому что ходила за этим некрупным парнишкой дурная слава. Один из старших, почти юноша уже, как-то прошелся по поводу его страшной рожи. А ночью кто-то прокрался к старшакам в спальню и поранил шутника поперек груди. Было это два года назад, дело замяли – рана оказалась не слишком опасной, – но связываться с чокнутым Кузьмой больше никто не хотел. Так и жил волчонок поодаль от стаи, дожидаясь, пока войдет в силу и сможет охотиться в одиночку.

Николай, глядя на бедного парня, всегда ощущал щемящую жалость и желание помочь. Но на попытки нормального общения Кузьма реагировал крайне подозрительно.

И все же Глинский своего добился. Он регулярно писал отцу в тюрьму, и однажды тот, будучи широко образованным человеком, посоветовал, как помочь Кузьме с его болезнью. А дальше произошло то, что сильно походило на чудо. Николай на свои гроши купил в аптеке состав для изготовления мази и, смешав ингредиенты в украденной из столовки и начисто выдраенной чашке, подошел к Кузьме. Тот, ожидая со всех сторон подвоха, пытался отказаться от помощи Глинского. Но не на того напал: если юный Коля чего-то замысливал, то расстроить его замыслы было чрезвычайно сложно. Он действовал по всем направлениям сразу: колотил тех, кто за глаза обзывал запаршивленного пацана, убедил Кузьму в безвредности мази, для начала вымазав себя самого, договорился с завучем о недельном лечебном «отпуске».

И Кузьма сдался. Конечно, он не верил в успех, но это был первый случай в Витиной недолгой и, откровенно говоря, безрадостной жизни, когда о нем кто-то бескорыстно позаботился.

Непонятно, что тогда сработало: то ли наука – Глинский-старший, прежде чем что-то посоветовать, перелопатил немало литературы, – то ли горячие молитвы Глинского-младшего.

(Коля был верующим человеком – учитывая личность его отца, было бы странно, если б это было не так. Веры своей он не скрывал. Детдомовское начальство – неплохая в принципе, но недалекая и затурканная жизнью дама, – попыталась было повоспитывать подростка, но потом пришла к выводу, что лучше утаить его «антисоветский» дефект, потому что под присмотром верующего Глинского жизнь в детдоме была гораздо спокойнее и лучше, чем под прежним руководством хулиганствующих, пусть даже и «социально близких» старшаков.)

Короче, лекарство сработало. Да так быстро, что даже Глинский не ожидал. Пораженная кожа слезла, язвочки зарубцевались. Аленом Делоном Кузьма не стал: щеки остались не по рождению смугловатые, а кожа – явно неровной. Но не сравнить с тем уродством, которое имело место раньше, когда новенькие даже мимо проходить опасались.

А Глинский получил друга навек. Да такого преданного, что часто это сильно угнетало благодетеля. Во-первых, они имели не так много общих тем, чтобы Коле было о чем беседовать с Витей Чокнутым целыми днями кряду. Во-вторых, чувство благодарности у Кузьмы зачастую проявлялось весьма своеобразно.

Уже на их веку в детдоме стали держать ребят до пятнадцати лет, а в школу возили в соседний поселок в маленьком автобусе на базе юркого «ГАЗ-51». «Газон» легко преодолевал огромные ямы на проселочной дороге и, подвывая несильным двигателем, исправно возил пацанов за знаниями. Но иногда приходилось топать по семь с лишним километров пешком: когда что-то ломалось в их шарабане и водитель дядя Валя с матюками лез в его изношенное нутро.

В один из таких «пеших» дней детдомовских прилично отлупили поселковые ребята. Отлупили жестоко, просто так. За то, что детдомовские. Коля дрался как все – куда ж деваться? – и пришел домой с рассеченным лбом, огромным фингалом, почти закрывшим глаз, и без верхнего переднего зуба. Кузьма, пропустивший школу из-за простуды, увидев, аж посерел: «Кто?» Глинский отмахнулся, не придав инциденту большого значения: они вместе с этими пацанами учились в школе и дрались не раз, правда, обычно не так жестоко.

Кузьма провел собственное следствие, и через два дня Ваньке Рогову, нанесшему Глинскому столь точные удары, какой-то неопознанный хулиган расписал «пиской» все лицо. Вдобавок вроде бы был задет правый глаз, так что в школе Ваню ожидали не скоро.

– Кузьма, это ты сделал? – спросил заподозривший неладное Глинский. Чтобы провести разговор без свидетелей, они залезли на поросший лесом близлежащий холм. Заодно развели костерок, полакомиться спертой на огородах картошкой.