Читать книгу - "Парижские бульвары - Роксана Гедеон"

– Я очень хорошо понимаю тех женщин, – продолжала Стефания, – которые врываются в лавки и платят столько, сколько могут. Согласно с ценами 1790 года… Я слышала, в Версале и Рамбуйе разгромлены рынки – и это правильно, проклятые спекулянты хоть чуточку уймутся… Где это видано: при жалованье в 20 су фунт хлеба стоит целых 8 су? Как при таких ценах можно прокормить детей?

Я закончила чистить лук и, вытерев руки, взяла Ренцо на колени. Малыш, в отличие от своих старших сестер, привык ко мне и даже успел полюбить меня за последние три месяца. Его сестры, Жоржетта и Флери, разделяли настороженное отношение матери ко мне и держались отчужденно, хотя я и пыталась преодолеть это. Жоржетте было двенадцать лет, это была рослая, сильная девочка, помогавшая матери таскать корзины с бельем. Младшей, Флери, шел десятый год, она казалась молчаливой и замкнутой. Обе сестры были смуглые, как андалузки, с курчавыми смоляными волосами, растущими едва ли не от самых бровей, – я ясно видела, что их развитие пойдет не в сторону тонкой одухотворенности Джакомо, а в сторону ранней чувственности Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.

Приятно было, играя с малышом, хоть немного забыть о том, что в Париже голод и бешеные цены, что меня все так же преследует полиция, а Батц еще не вернулся из Англии. Ренцо напоминал мне Жанно. У этих малышей даже возраст одинаковый, да и внешне они в чем-то похожи. Правда, глаза у Ренцо были черные, лукавые, как блестящие бусинки, а у Жанно – голубые и огромные, как озера.

– Подумать только – ничего не стало: ни хлеба, ни ячменя, ни свечей, ни дров… И куда только это исчезло? Ведь урожай был хороший. Похоже, среди изобилия нам грозит нищета… И ничего народ не выиграл, свергнув короля… Разве что начавшуюся войну.

– Но ведь мы побеждаем, – возразила Жоржетта.

– Что с того, что побеждаем, доченька? Да, я слышала, что Дюмурье разгромил коалицию где-то в Лотарингии. Он молодец, этот Дюмурье… Но ведь армия забирает львиную долю хлеба! Это скверно, Жоржетта. А Конвент только тем и занимается, что решает – судить или не судить короля.

– Стефания, прошу тебя, перестань, – произнес Джакомо. Он сказал это мягко, но Стефания послушалась. Не знаю почему, но она всегда ему подчинялась. Я не вникала в тайны их взаимоотношений, но замечала, что она не решается бранить меня, когда это может слышать Джакомо. В его отсутствие это случалось довольно часто. Стефанию, казалось, все во мне раздражало: и мое давнишнее богатство, и белые руки, и даже мое нынешнее неустойчивое положение… Иногда я даже опасалась, что она донесет на меня. Я отгоняла такую мысль, понимая, что не по своей воле Стефания так изменилась. Я вообще старалась с ней не связываться, сознавая, сколько трудностей обрушила на нее судьба. Время от времени я представляла, во что превратилась бы сама, если бы мне пришлось столько работать и выстаивать в очередях, при мысли об этом мне становилось страшно, и сердце замирало.

– Ты отослала письмо Антонио? – спросил Джакомо по-итальянски.

– Да. Только вряд ли оно попадет по адресу. Я давно потеряла с ним связь. Может быть, он переехал. К тому же недавно я читала газеты: восстание негров на Мартинике подавлено, и белые плантаторы хотят отделиться от Франции, а английский флот полностью отрезал острова от королевства.

Я по старой привычке говорила «королевство», хотя Франция в 1792 году была торжественно объявлена Республикой.

– Ты, Ритта, видела Антонио совсем недавно. А я… я не встречался с ним с той поры, как он ушел на вендетту.

– Ты имеешь в виду убийство Антеноре Сантони? Ах, Джакомо, временами мне кажется, что все это мне приснилось – и наша очаровательная деревушка, и Нунча, и все эти кровавые вендетты…

– Почему же приснилось? Все это было, и мы ничего не забыли. Так уж получилось, что судьба разбросала нас. Но мы соберемся вместе, обязательно соберемся.

– Не будет только Винченцо, – проговорила я тихо. – Я помню, как он приносил мне кексы-панджалло и холодный капуччино[8]в медной фляжке… Зато будет Розарио. Вот уж не представляю себе, каким он стал!

Розарио уже полгода служил в республиканской армии генерала Кристофа Келлермана, сражающейся против австрийцев и пруссаков. Я знала, что в сражении при Жемаппе он был ранен и две недели провел в госпитале в Нанси, а потом, получив чин капитана, был откомандирован в армию генерала Монтескью, которая захватила Савойю.

– Война, вечная война, – произнесла я. – Не понимаю, за что мы воюем сразу со всеми и против всех. Кажется, нет ни одной страны, с которой бы Франция не воевала.

Джакомо, не отвечая, поднялся: наступило время отправляться на уроки итальянского, которые он давал нескольким буржуа.

– Ты уже уходишь, Джакомо?

– Да, мне пора. Ты проведешь с нами Рождество?

Я замялась, не зная, что отвечать. На улице Мелэ, где я жила, меня ждали Валентина и аббат Эриво. Да еще Брике… Нет, я должна позаботиться о том, что они будут есть на Рождество.

– Не знаю… Наверное, нет. Но я обязательно зайду к вам в сочельник.

– Может, это и к лучшему. Ты же знаешь, что у нас не будет ничего, кроме мучного супа, заправленного салом.

Когда он ушел, на кухне воцарилась тишина, ясно говорившая мне, что я здесь лишняя. Но я не торопилась уходить. У меня на коленях сладко уснул Ренцо, и мне не хотелось так быстро менять теплую кухню на декабрьский холод улицы.

– На какие средства ты живешь, хотелось бы мне знать? – вдруг вырвалось у Стефании. – Ты нигде не работаешь. Откуда же у тебя берутся деньги на еду?

– У меня есть любовник, – совершенно серьезным тоном отвечала я, – этакий сказочно богатый молодец с роскошными усами, который не интересуется ничем, кроме женщин. Он меня и содержит. Если захочу, он будет содержать и всех моих друзей и родственников.

К моему удивлению, Стефания восприняла это всерьез.

– Я так и знала! Знала, что ты не приучена к честному труду и всегда останешься куртизанкой… Но будь уверена: мы не польстимся на деньги твоего любовника. И ты очень правильно сделала, что отказалась прийти к нам на Рождество. Я даже не ожидала, что ты проявишь такой здравый смысл.

– Не надо оскорблять меня, – предупредила я, – а то я могу передумать. Вот возьму и нагряну к вам на праздник… Ладно, не бойся, я шучу. Я вовсе не намерена портить тебе торжество.

Я набросила на плечи старый плащ, повязала голову белым пушистым платком, как это делали все парижские простолюдинки, и предпочла выйти, не попрощавшись.

Было 13 декабря 1792 года, день святой Люции, шла предпоследняя неделя рождественского поста – адвента, придерживаться которого нынче вынуждены даже атеисты, так как мясные продукты были по карману только богачам. Раньше, до революции, в эти предрождественские дни монахи-августинцы, следуя давнему обычаю, пекли бы блины, поливали бы их лимонным соком и рассылали бы мальчишек продавать их. Сейчас о блинах и речи не было.