Читать книгу - "Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов"

…Вечером дома Витька вспомнил про обещанные Кате стихи. Он видел, как девчонки приносили в школу свои альбомчики, разрисованные цветами, вписывали друг другу напыщенно-примитивные стишки. И решил сочинить что-нибудь шуточное. Но первая строчка оказалась совсем другой:

Куст над водой склонился…

Вторая (в воображении мелькнуло загорелое плечо Кати и белая бретелька сарафана) зашифровала случившееся:

Берег целуют волны…

Дальше слова потекли, как река:

Я на минуту забылся,

Грустною думой полный…

Да, конечно, ведь река – это жизнь, она прихотлива и непостоянна, то крутит медленные водовороты, то легкомысленно мчит по песчаным отмелям, и ей нужен берег, иначе она перестанет быть собой…

Мимо река бежала

В лес, под зелёные своды.

Цветок ты в руках держала,

Ты его кинула в воду.

Нет, он, Виктор, не упрекает Катю за брошенный в воду подарок. Он просто грустит. А почему грустит, и сам не знает:

Я на минуту забылся,

Грустною думой полный.

Ночью цветок мне снился,

Его уносили волны.

Последние две строчки, конечно, были лишь вольным предположением, к тому же – несбывшимся. Спал он в ту ночь крепким сном счастливого человека. Без сновидений.

… А через день его стишок, которым Катя не утерпела похвастаться, прихватив свой альбом на пляж, уже знали все её подруги. Витьку теперь, посмеиваясь, спрашивали: «А что тебе сегодня снилось?» Его это нисколько не раздражало, скорее – наоборот, ведь это был род признания. Даже иронические ухмылки и насмешливые оклики «Эй, поэт!» он воспринимал как должное, потому что знал: жизненный путь настоящих поэтов тернист, не все их понимают при жизни, и только после их преждевременной смерти (на дуэли, конечно) к ним приходит подлинная слава.

Но, видимо, Витькина слава всё-таки решила не дожидаться его героической кончины. Девчонки вдруг после отъезда Кати в Бендеры стали досаждать ему просьбами вписать и в их альбомчики хотя бы четыре поэтических строки.

Особенно настойчивой была Галка Генчина, улыбавшаяся Витьке издалека, с другого конца пляжа, так, будто кто-то ей эту улыбку приклеил. Невысокая, вся в округлостях, в пёстром купальнике, она, кивая Витьке, вычерчивала палкой у воды на влажном песке какое-то слово, и тут же его смывала, подгоняя ногой волну.

Звенели голоса, плескалась малышня у берега, реяли над водой стрижи. Солнце клонилось к аркам разбитой церкви. Разбежался Витёк, прыгнул, ткнулся руками в шершавое дно, вынырнул. Видит: неподалеку Генчина тарабанит ногами, поднимая брызги. Голова в кудряшках, схваченных какими-то ленточками. Не ныряет Генчина, причёску бережёт. И всё та же улыбка во всё лицо.

– Афанасьев, будешь вечером на велике кататься?

– Наверное. А что?

– Заезжай ко мне. Я альбом приготовила. Ты же у нас поэт.

– Не обещаю. Как получится.

– А знаешь, какое слово я на песке пишу?

– Нет.

– Пойди, поэт, посмотри. Я его не смыла.

Короткими сажёнками подплыл к берегу. Поддёрнув сползавшие из-за слабой резинки трусы, вышел. Увидел на песке чуть подмытые крупные буквы: ВИТЯ. Хмыкнул, нагнал ногой волну, смыл. Смешная девчонка! Что она этим сказать хочет? Что влюбилась? Вот так, сразу?

Пересекая пляж, заметил: в девчоночьей кучке о чём-то перешёптываются, на него глядя, а рыжая Римма чуть не давится от смеха. Что её так смешит, непонятно. Жаль, Кати среди них нет, у неё спросил бы. Витька посчитал дни, прикинув, когда она вернётся из Бендер. Вздохнул: без Кати стало как-то пустовато.

Дома он задал корма кроликам (в каждую клетку – пучок клевера, горстку кукурузы, в поилку – свежей воды). Вывел велосипед, окликнул щенка.

Скрипела велосипедная цепь, разлеталась пыль из-под лап Бокса, золотилось над холмом небо – на его фоне сквозные церковные арки разбитой церкви прорезались чёткими тёмными силуэтами. Вот он миновал Катин дом, а рядом с ним – ворота, калитка, скамейка у забора. И на ней – Генчина в цветастой кофточке, в юбочке-клёш.

Склонила кудрявую голову в крупных на этот раз бантах. Поднялась, томно потянувшись.

– Афанасьев, я тебя давно жду, чуть не задремала.

В её дворе цвели пахучие флоксы. Закружилась голова у Витьки от их сладкого дурманящего аромата. Прислонил велосипед к веранде, скомандовал псу: «Сидеть!» Поднялся на крыльцо.

Странно тихо было в доме.

– Мои все в Пуркары к родственникам уехали, раньше ночи не вернутся.

Это Галка выкрикнула из соседней комнаты, накручивая патефонную ручку.

– Тебе что больше нравится – рио-рита или танго?

– А когда в альбом писать?

В душном сумраке блестела никелированными шарами железная кровать, высилась на ней пирамида подушек, увенчанная кружевной накидкой. Под ритмы рио-риты, пританцовывая, вышла из соседней комнаты улыбчивая Генчина.

– Ну, что, Афанасьев, станцуем?

– Я не умею.

– Да брось стесняться. Я тебя научу.

– Нет, давай альбом, я напишу, раз обещал.

Долго рылась она, склонившись над шатучей этажеркой, продолжая пританцовывать, подёргивая плечами и бёдрами.

Повернулась, наконец, хитренько улыбаясь, подняв вверх небольшой альбом.

– Вот он, пропащий! Бери, поэт!

Потянулся к нему Витька, но Генчина, смеясь, отвела назад руку – дразнила, пританцовывая, отступая к кровати, пока вдруг не упала на неё спиной, обрушив пирамиду подушек.

– Ну, чего же ты? Бери!

Альбом лежал у её головы. Дотянуться до него можно было только упав на Генчину.

Остановился Витька, качнувшись. Оцепенел, глядя на застывшую её улыбку, выпуклости под кофточкой, белые колени из-под задравшейся юбочки.

– Знаешь, я листок со стихами забыл, – соврал он, – а наизусть не помню.

Витька поправил у неё юбку, прикрыв колени, отошёл к этажерке.

– Я их тебе завтра впишу.

Рывком поднялась Генчина, сев на кровати. Уже не улыбалась. Круглое её лицо без улыбки было странно неузнаваемым.

Презрительно оттопырив нижнюю губу, она процедила:

– Ничего у тебя с Катькой не выйдет.

– Почему? – удивился Витька неожиданному повороту.

– Ты холодный. Девчонки холодных не любят.

– А может, я только с тобой холодный.

– Если со мной, то и с другими тоже. Со мной все горячие.