Читать книгу - "Клиника любви - Мария Воронова"

— Ядрен-батон! Что же вы мне-то ничего не сказали?! Я бы придумал что-нибудь. Бедная девочка, представляю, что ей пришлось пережить. С такими родителями!.. Брр!!! В конце концов, я мог бы фиктивно на ней жениться.

— Соображаешь? Кто бы поверил в таком случае, что ребенок не твой? Да тебя бы с грязью смешали за связь с малолеткой. Кроме того, ее папашка действовал очень оперативно. Убедившись, что аборт сделать невозможно, он быстренько отправил ее к своей матери в Москву. Никто и не знал, почему она уехала, но я думала, что с тобой-то ее родители поделились.

Молодой профессор носил немецкую фамилию Миллер и, видимо, поэтому во всех коллективах, в которых ему раньше приходилось учиться или работать, получал прозвище Папаша Мюллер. Но на кафедре нейрохирургии, где он отслужил уже несколько лет, эта уютная кличка почему-то не прижилась, и все сотрудники звали его просто «фашист». Миллер был действительно похож на истинного арийца: волна светлых волос, глаза жемчужного отлива, идеальной формы нос, тонкогубый рот и тяжеловатый надменный подбородок. С ростом и телосложением тоже все было в порядке. Казалось бы, при таких внешних данных он должен был пользоваться расположением прекрасной половины кафедры, но, увы… Операционные медсестры, узнав, что сегодня придется помогать Миллеру, начинали в зависимости от темперамента ругаться или жалобно стонать — и это при том, что он был очень компетентным и умелым хирургом, работал четко и быстро и в отличие от других никогда не ругался матом.

Его замечания всегда были справедливыми, но он не прощал ни малейшего промаха. Если по ходу операции ему полагался определенный инструмент, то горе той сестре, которая предлагала ему воспользоваться другим, пусть сходным по виду и назначению. А когда сестра пыталась возразить, что вот придется теперь открывать целый набор стерильных инструментов и потом заново все их обрабатывать, Миллер скучным тоном говорил: «Это входит в круг ваших обязанностей».

И на это возразить уже было нечего. Про круг своих и чужих обязанностей Дмитрий Дмитриевич знал лучше всех на кафедре.

Точно так же он относился к пациентам. Миллер много оперировал, в сложных случаях оставался сверхурочно, безотказно приезжал из дома в ночное время, если коллеги просили его о помощи, но ни одному больному еще не удалось услышать от него ласковое слово или выцыганить мелкую поблажку. Никаких лишних койко-дней или консультаций других специалистов без необходимости Миллер не допускал, и ни разжалобить, ни взять его на испуг было невозможно. Понятно, что на кафедре у него было больше недругов, чем доброжелателей. Последних насчитывалось всего трое: заведующий кафедрой профессор Криворучко, анестезиолог Александра Анатольевна и пожилая санитарка Тамара Семеновна.

— Чаю дадите? — спросила Саня Тамару Семеновну.

— Пошли.

— Миллер пил уже? — Сане хотелось отдохнуть от его общества.

Они только что закончили сложную многочасовую операцию, во время которой Дмитрий Дмитриевич успел достать своими придирками всех. После того как он покинул операционную, сестра от души выматерилась и поклялась больше никогда-никогда не вставать на операцию с этим «эсэсовцем злобным». В общем-то ничего необычного в этом не было, но сегодня Миллер цеплялся и к Сане. Что-то, наверное, у него произошло, думала она, выслушивая его ядовитые замечания и с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить.

— Нет, конечно! Я только все ему накрыла, он сел, чашку к губам поднес, как влетает наш Валериан Павлович. Глаза на лоб, чуть ли не пена изо рта…

— Да он всегда так носится, — отмахнулась Саня. — Как ошпаренный олень.

Поначалу ей было трудно к этому привыкнуть: когда мимо нее со свистом проносилось крепенькое тело заведующего, ей хотелось немедленно схватить реанимационный чемодан и мчаться за ним. Потом она поняла, что Криворучко всегда живет в режиме «последние четыре минуты до ядерного взрыва», и успокоилась.

Вслед за Тамарой Семеновной она прошла в чайную комнатку и устало рухнула на стул. Интересно, конечно, куда убежали Криворучко с Миллером, но сама она разыскивать их не собирается. Если будет нужна ее помощь, то они из-под земли ее достанут. Саня со спокойной душой налила чаю в кружку, размерами превосходящую детское ведерко для песочницы, взяла рогалик, щедро намазала его творожной массой. Но сахару в чай класть не стала — все-таки мечты о стройной фигуре еще не выветрились окончательно из ее головы. Иногда Саня даже садилась на диету, худела, убеждалась, что и похудевшая не представляет интереса для сильной половины человечества, после чего возвращалась к прежнему образу жизни.

Тамара Семеновна устроилась напротив нее и, прихлебывая чай, принялась пространно рассказывать о своем повышенном давлении. Саня посмотрела на пожилую санитарку с ужасом. За смену Тамара Семеновна успевала вымыть до состояния девственной чистоты всю реанимацию, накормить больных и перестелить их кровати, вынести мусор, отловить сантехника и заставить его починить кран… Кроме этого, она стирала и гладила рабочую одежду своих любимых докторов и обеспечивала им горячее питание. Для Сани оставалось загадкой, как такой объем работы можно переделать с нормальным давлением, а уж с повышенным-то…

— У меня есть знакомый терапевт. Вроде хорошо соображает. Я позвоню ему, пусть вас посмотрит. А вообще вам бы отдохнуть нужно.

Тамара Семеновна весело засмеялась:

— Да уж в морге отдохну.

Дверь открылась, и в комнату вошли профессора. Саня сразу поняла, что дело плохо: у Криворучко вид был самый что ни на есть разнесчастный, и даже миллеровский медальный профиль слегка искривился.

Мужчины сели к столу, Тамара Семеновна тут же вскочила и принялась хлопотать. Криворучко с отвращением смотрел на возникающий перед ним натюрморт.

— Чай! — внезапно вскричал он. — Что чай! Чай тут не поможет!

— Так нет же ничего, Валериан Павлович, — мирно откликнулась Тамара Семеновна. — И вы вчера сказали, что в завязке.

Криворучко запыхтел, как еж во время брачных игр.

— Если всему верить, что я говорю… Короче, братцы, мы пропали.

Миллер аккуратно намазал себе тост и стал невозмутимо его жевать.

— Да что случилось, скажите наконец! — потребовала Саня.

— К нам, японский городовой, едет ревизор, чтоб его разорвало.

— Несколько вольное изложение Гоголя, — пробормотала Саня.

Криворучко открыл уже рот, но она не дала ему выругаться:

— Все-все! Что вы так разволновались? Мало у нас проверок было, что ли?

— Это комиссия из Москвы! Все бумаги будут смотреть. Ой, бля… — запричитал Криворучко, горестно обхватив голову руками, — а бумаг-то нету! Лет за пять! Как все запущено…

Саня тоже пригорюнилась. Сотрудники кафедры работали добросовестно, лентяи в коллективе не приживались. Все занимались и лечебной, и научной работой, преподавали. Но, помимо этих полезных видов деятельности, существовал еще один, дружно ненавидимый всеми: написание бесконечных отчетов, которые требовалось представлять в администрацию. При этом руководство совершенно не учитывало, что Иванов, допустим, изобрел новый способ трепанации черепа, а Петров обобщил многолетний опыт резекции аневризм, — это было их частное дело. Главное — вовремя представить отчет: в таком-то году на кафедре выпущено журнальных статей столько-то, авторских свидетельств столько-то… А ведь существовал еще и «План работы преподавателя». Но преподаватели искренне не понимали, зачем считать, сколько часов лекций и сколько практических занятий они собираются провести в учебном году, сколько планируют потратить на научную работу, а сколько проболеть (была в плане и такая графа), если зарплата все равно останется той же самой.