Читать книгу - "Береговая стража - Дарья Плещеева"

— А потому — я к тебе в штаны не заглядывал и богатства твоего не знаю. Кучер же богато природой одарен, а она, видать, именно это качество в мужчине ценит. Потому ее и нужно подольше водить за нос. И не просто так — а с намеком: коли она-де свободна была бы, так ты бы первый к ней свататься прибежал.

— Этого еще недоставало!

Он прошелся взад-вперед, всем видом показывая недовольство.

— Ты должен ей понравиться, — уверенно сказал Келлер. — Она очень рано вышла замуж. Ее взяли за красоту из бедного житья. А она умна, понимает — за мужа надобно держаться. Потому никаких светских любовников за ней не числится. Кучер — тот для плоти. У нее никогда не было романа с молодым человеком, красивым и стройным, как сильф, понимаешь? Пусть ее душа заговорит — разумеется, если у нее еще осталась душа, а статочно — при последнем издыхании… Не беспокойся — тебе и делать ничего не придется. Покровитель твой снабдил отменным талисманом! Только болтай о себе поменьше.

Келлер указал на перстень.

— Это любовный талисман?

— Считай, что так.

Санька вздохнул.

— Конечно, ты, сударь, можешь в любую минуту покинуть нас и вернуться в театр, — ехидно сказал Келлер. — Но тогда ты лишишься покровительства знатной особы — это раз. Два — тут же попадешь в объятия управы благочиния — и толкуй ей, где ты провел ту ночь. А три — вылетишь из фигурантов. Театральное начальство не больно тобой дорожит — а ты ведь уже четвертый день в театре не показываешься. Так что оставайся-ка ты сильфом и выполняй приказы покровителя, это тебе лишь на пользу пойдет.

— Отчего вы — сильфы? — спросил Санька.

— Оттого, что мы всюду проникаем незримо, почти бесплотно, и видим то, чего простые смертные видеть не должны. Это выдумка Жана — но выдумка отличная, — сказал Келлер. — Он придумал нам славные имена. А потом из нашей добычи будет составлен новый журнал, который разойдется по столице огромнейшим тиражом — в тысячу двести или даже тысячу пятьсот книжек! Слыхал ли ты когда про такой журнальный тираж? Для столицы и пять сотен — много. Жаль, что ты не пишешь — мы бы тебе тоже имечко придумали. А так ты пока — безымянный сильф. Но с твоей помощью будет написано немало писем для «Кабалистической почты». Погоди, сударь, — а ты что, вообще никогда писать не пробовал?

— Нет! Не пробовал! — заорал Санька.

— Ну и черт с тобой, не пиши. Так вот, мы добываем правду для нашего журнала, а правда — товар редкий. Имен мы не назовем, да черта ли в именах? И так все узнают, о ком мы пишем. И даже весьма известных в обществе лиц узнают! Жан готовит письмо о человеке, которого ты непременно знаешь, напишет — дам почитать. А теперь перестань злобствовать, вот-вот явится волосочес.

Санька смаху шлепнулся на кушетку. Он не знал, как передать свое возмущение. Его горе, его судьба — выходит, лишь повод, чтобы компания типографщиков печатала околесицу?

Тут из сеней донеслась песня.

Покидает солнце воды

И восходит в высоту.

Ясный день всея природы

Открывает красоту! — бодро горланил Никитин. Он ворвался, хлопнул по плечу Келлера, вскочил на табурет и продолжал петь, потрясая руками, радостный и беззаботный.

— Слава те, Господи! Сдаю тебе нашего голубчика с рук на руки, — сказал Келлер. — Умаялся ему умные мысли внушать. А у меня еще полно работы. Туманский сказал, что загадку мою про перышко берет, но велел писать не столь пространно.

— А дал ли что за образец? — поинтересовался Никитин.

— Нет, да образец у меня в голове имеется, — и Келлер продекламировал:

Стоит древесно

К стене примкнуто,

Звучит прелестно,

Быв пальцем ткнуто.

— Царь Небесный! — воскликнул Никитин. — Какую древность ты помнишь! Это же пиита Тредиаковского!

— Ну и что? Загадка-то хороша. И лучшей загадки про клавесин я не знаю. А каков лаконизм? «Стоит древесно, к стене примкнуто» — ни одного словечка лишнего! Ладно, я в кабинет пошел, рабочая-то комната занята.

— Опять приступ малеванья?

— Он самый.

Келлер и Никитин дружно и громко вздохнули.

— А виньетку-то он изготовил? Хоть одну?

— Да, вот виньетка, и отменная.

Келлер показал Никитину листок. Санька тоже потянулся к бумажке. Там был изображен тушью двухвершковый старичище с длинной бородой, по видимости седой, в шапке особой конической фигуры и длинном платье, усеянном звездами, в поясе с изображением двенадцати крошечных знаков Зодиака. В руках он имел трость, которая была свита, по подобию модных соломенных тросточек, из трех ветвей; на шее, как щеголеватая красавица, имел большой медальон.

— Это кто ж, Астарот? — спросил Никитин.

— Он самый.

— А мы где ж?

— Сильфов он еще не рисовал. Жан с утра привез черновики писем, и надобно их сегодня свезти к Моське.

— Как будто Моська в состоянии оценить тонкости русской речи!

— Надо, брат Дальновид.

— Свезу, брат Выспрепар… Что ж это волосочес не идет?

Санька до той поры жил лишь театральными заботами, радостями и интригами. Мир типографщиков был ему чужд совершенно. И ему очень хотелось обратно в театр, в уборную береговой стражи, и на лестницу, ведущую к сцене, где так приятно услышать Анютин шепоток: «Буду ждать тебя в карете…», и даже в какой-нибудь закоулок, где можно обо всем потолковать с Федькой, — желательно темный закоулок, чтобы не видеть рябого лица.

И он вдруг решил — хватит. Неведомо, что может, а чего не может подозрительный покровитель с черной левреткой.

Неведомо, какой прок от писанины в журналах. Обещаний — прорва, а что на самом деле — один бог знает; а сдается, что сплошная загадочная болтовня. А от непонятного нужно держаться подальше.

Мысль была простая — сбежать. При первом удобном случае — может, в Гостином дворе, может, прямо на Невском. Сперва можно укрыться у Гриши Поморского, узнать от него, что делается в театре. Потом через Гришу вызвать на свидание Федьку. Может, и убийца давно найден, а эти штукари морочат голову?

Волосочес опять изготовил из него модного красавчика. Потом перед зеркалом уселся Никитин — ему тоже хотелось блистать. Потом оказалось, что время обеденное. Наконец выбрались из дома и поехали на Фонтанку, к госпоже Лисицыной.

— Ты, брат, главное — молчи и мечи огненные взоры, — поучал Никитин. — И позы принимай, позы! Рукой вот этак делай!

Санька молчал и дулся. Он не желал слушать Никитина. Причина была не только в госпоже Лисицыной. После ночного приключения во дворце Санька его побаивался. Этакий крошечный, шумный, чем-то похожий на крикливого попугая, — и отважно кинулся в ночное побоище, что там натворил — неизвестно; может, сам же отправил бедного старого священника на тот свет; а может, и соврал, кто его разберет…