Читать книгу - "Связанные любовью - Евгения Перова"

У меня была собственная комната, почетное место в которой занял большой плюшевый медведь, подаренный дедушкой Давидом, а бабушка Инна выбрала мне самую красивую школьную форму. Онечка связала к ней множество кружевных воротничков и манжет – таких не было больше ни у кого в классе.

В школе я адаптировалась довольно быстро, к тому же Бронштейны заранее познакомили меня с дочерью своих соседей, которая училась в том же классе, и Лидочка Бродская стала моей лучшей подругой: мы вместе играли, гуляли, делали уроки, даже учительница музыки у нас была общая. Впрочем, получив паспорта, мы с ней стали Соней Лагутиной и Лидой Зелениной. И в графе «национальность» у нас было написано: «русская». Это помогло нам поступить на физфак, куда существовал негласный, но строгий отбор по так называемому пятому пункту.

Почему именно физика? Во-первых, мне всегда лучше давались точные науки. А во-вторых, влияние времени и… кинематографа. «Что-то лирики в загоне, что-то физики в почете» – да, физики тогда еще были «на коне». Фильм «Девять дней одного года» произвел на меня очень сильное впечатление, а «Еще раз про любовь» я вообще смотрела раз пятьдесят, а то и больше! Там, правда, физика была лишь романтическим приложением к совершенно необыкновенным отношениям главных героев: подумать только, девушка сразу идет домой к почти незнакомому мужчине и занимается с ним любовью! Впрочем, тогда мы так не выражались.

Мой бурный роман, начавшийся на последнем курсе института, оказался как бы перевертышем тех отношений: вместо блондинки-стюардессы и брутального физика главными героями оказались брюнетка-физик и…

Нет, он не был ни стюардом, ни даже летчиком, мой Евдокимов.

Да, у него оказалась такая же фамилия, как и у героя фильма!

Смешно.

Но звали его не Электроном, а Сергеем. Он был художником. Нет, не так – Художником! На самом деле он работал на каком-то комбинате, где выписывал по трафарету бесконечные лозунги или раскрашивал малярной кистью портреты вождей, тоже бесконечные. Что, однако, не мешало ему считать себя гением. Ничего путного на моей памяти он так и не создал, но шаржи у него получались замечательные, хотя часто злобные. Меня он изображал в виде собачки, уверяя, что не только кудри у меня, как у болонки, но и взгляд соответствующий. Вполне возможно, что так я на него и смотрела.

Думаю, я была обречена на Евдокимова. Его могли звать совсем по-другому, он мог быть вовсе не художником, а, например, актером – сути это не меняло: избалованная мужским вниманием и довольно капризная кокетка, какой я была в юности, насмерть влюбилась в никчемное ничтожество, воображающее себя гением. Ах, он такой одинокий! Ах, его никто не понимает! Ах, только я могу его спасти, вдохновить и всякое такое. Ненавижу. Себя в первую очередь.

Почему, почему никто не готовит нас к таким вот Евдокимовым?! Хотя, скорее всего, это и невозможно. Я слишком легко и безмятежно жила у Бронштейнов, мне страшно повезло с друзьями, и я не понимала, как один человек может обмануть другого, сделать подлость, причинить боль! Оказалось, очень даже может.

Встретились мы с Евдокимовым в какой-то случайной компании, куда он пришел с роскошным фингалом, полученным в драке с приверженцем соцреализма в живописи. Сам он, естественно, был авангардистом. Меня это впечатлило: и драка, и авангардизм. Меня окружали заумные мальчики, которые знать не знали ни Оскара Рабина, ни Владимира Немухина, не говоря уж о Корюне Нагапетяне. Да что там, они не смогли бы Перова отличить от Серова и с трудом выговаривали слово «импрессионизм». Зато «синхрофазотрон» могли произнести даже во сне.

А как он был красив, этот проклятый Евдокимов! Спустя много лет, когда на наших экранах стал появляться английский актер Шон Бин, я каждый раз вздрагивала – одно лицо. Высоченный, статный, голубоглазый. И я рухнула в эту любовь, как в пропасть. А Евдокимов не слишком меня и замечал поначалу, выбрав совершенно правильную тактику: для девушки, привыкшей к поклонению и обожанию, это было внове. Я бегала за ним, рыдала по ночам, дышала в трубку, сторожила у подъезда – а он то притягивал меня, то отталкивал. Таскал на поводке, как собачку.

Если бы Бронштейны были живы, то, может, и обошлось бы. Но дедушка Давид умер, когда я училась на втором курсе, а бабушка Инна все же успела увидеть мой красный диплом. Как я вообще его получила?! И вот в одной части уравнения мы имеем Шона Бина российского разлива, а в другой – влюбленную девушку с отдельной квартирой. И что мы получаем в результате? Правильно, ребенка!

О том, что Евдокимов женат и обременен двумя детьми, я узнала, будучи уже на пятом месяце, да и то случайно. Последовал страшный скандал, в ходе которого Евдокимов как-то очень ловко вывернул наизнанку всю ситуацию, так что я оказалась виноватой и чуть ли не валялась у него в ногах, умоляя не уходить. Но он гордо ушел в ночь.

Месяца три я прорыдала, а потом он вернулся: открываю дверь – Евдокимов стоит на коленях с огромным букетом роз в руках. Почти полгода он был чистым ангелом: ходил вокруг меня на цырлах, сдувал пылинки, обещал жениться (как только разведусь, так сразу!), купил кроватку и признал ребенка, так что моя девочка получилась Евдокимовой Еленой Сергеевной. Кстати, кроватка явилась его единственным подарком дочери за всю жизнь.

Когда Леночке исполнилось четыре с половиной месяца, Евдокимов испарился. Я пришла из поликлиники, а его нету! Ни записки, ничего. Забрал вещички и слинял.

Я помыкалась какое-то время одна, поняла, что не справляюсь, и – что делать! – поехала домой, под крыло к Онечке. К этому времени мои отношения с родными слегка разладились: узнав из письма про мою беременность (приехать и сообщить лично я струсила), Маняша высказала все, что она думает о развращенных нравах современной молодежи, так что Онечкина приписка «Храни тебя Господь!» мало меня утешила.

С Онечкой мне тоже стало непросто: между нами встала как стена обоюдная обида – каждая считала, что другая ее предала. «Почему Онечка так легко от меня отказалась, отправив в Москву?!» – страдала я, хотя у Бронштейнов мне было гораздо лучше, чем рядом с матерью. Но я очень долго мечтала, чтобы Онечка жила со мной у Бронштейнов, не понимая, почему это невозможно устроить?! Наверно, устроить было и возможно, но Бронштейнам Онечка была ни к чему: они хотели владеть мной единолично.

А Онечка, наверно, считала, что я променяла ее на новую бабушку. И дедушку. И была права! Сначала мы виделись часто: Бронштейны отвозили меня в Козицк на каникулы, Онечка приезжала в Москву. Потом встречи стали реже, но мы разговаривали по телефону, обменивались письмами. А потом… Я подрастала и все больше отдалялась от Онечки – они с мамой стали казаться мне провинциальными, недалекими, несовременными. О чем с ними говорить, я не знала, а их заботы казались мне нелепыми. Онечка все это прекрасно понимала – я только сейчас осознала, как она страдала!

Ехать в Козицк мне, конечно, не очень хотелось, но выбора не было. С бытовыми трудностями я еще как-то справлялась, хотя было тяжело. Евдокимов, когда присутствовал в моей жизни, практически не помогал – ну, в магазин сходит, и все. Мусор вынесет. Сделает на копейку, а гонору потом на рубль. Как говорила бабушка Инна, визгу много, шерсти мало.