Читать книгу - "Одинокая звезда - Дженнифер Чиаверини"

Миссис Компсон вздохнула.

— Пожалуй, я бы присела где–нибудь.

Сара кивнула и взяла ее под локоть. Мэтт проложил для них дорогу сквозь толпу, и они вернулись на площадь, на тенистую скамейку. Вокруг было пусто, только повсюду валялись бумажные стаканчики и обертки от сэндвичей. Миссис Компсон опустилась на скамью. Сара и Мэтт слышали, как приближались музыканты из Уотерфордского колледжа; они играли зажигательный марш Сузы,[9]в такт которому вскоре стали хлопать все зрители.

— У вас патриотичный город, — заметил Мэтт, растянувшись на траве и подложив руки под голову.

— Патриотичный? Думаю, его жители с вами согласятся.

Мэтт удивленно поднял брови.

— А вы нет?

Миссис Компсон пожала плечами и посмотрела на небо.

— Возможно, мои слова покажутся мелочной придиркой, но мне трудно смотреть, как эти люди неистово размахивают флагами.

— Неистово? — засмеялась Сара. — Вам не кажется, что вы слишком суровы?

— Я имею право на свою точку зрения. В мои молодые годы этот город был не очень милосерден к Бергстромам как раз из–за этого так называемого патриотизма.

— Я ничего не понимаю. Ваша семья приехала в Америку давным–давно, верно? Кажется, вы говорили, что первым был ваш прапрадед.

— Да, верно.

Мэтт и Сара удивленно переглянулись.

Миссис Компсон заметила это и грустно улыбнулась.

— Я расскажу вам, что случилось. Может, тогда вы поймете, почему я испытываю смешанные чувства к этому городу… и к этим людям.

* * *

Мэттью, я думаю, что Сара пересказывала вам многое из того, что я говорила про мою семью и Элм — Крик, но если вам что–то покажется непонятным, спросите, и я все объясню.

Шел март 1944 года; мне было двадцать четыре года. У отца ухудшалось здоровье, и на нас с Джеймсом к этому времени почти полностью легла забота о лошадях. Ричард все еще жил в Филадельфии и учился в школе. Наш семейный бизнес, который так разросся за десятилетия и выдержал Великую депрессию и войну, теперь переживал кризис. Нам казалось эгоизмом беспокоиться о собственном богатстве, когда вокруг страдали люди. Мы делали, что могли, чтобы поддерживать наше дело, в надежде, что после окончания войны мы снова добьемся успеха.

В Уотерфорде все мысли были только о войне. Гарольд, поклонник Клаудии, был помощником местного начальника по гражданской обороне. Хотя Джеймс заверял меня, что мы в безопасности, весь город завел себе привычку нервно смотреть на небо в ожидании немецких бомбардировщиков, которые могли ошибочно принять нас за Питтсбург или Амбридж. Время было тяжелое, но мы храбро держались.

Беспокоили меня и письма Ричарда. Он писал про друзей, которые уходили на войну, и о том, как он им завидовал и какое у них будет роскошное приключение. Ох, а помните его детского приятеля Эндрю, того самого, который прятался в театральном домике? Ричард разыскал его в Филадельфии, и они снова сдружились. Стали как два сапога пара. Когда Ричард написал мне и напомнил, что им с Эндрю теперь по семнадцать и теперь они мужчины, у меня задрожало сердце. Но я старалась выбросить его слова из головы.

Для нас с Клаудией еженедельные собрания гильдии квилтинга были спасением. Каждый член организации приберегал лоскутки ткани, чтобы шить квилты для аукциона и выручать деньги, которые мы потом жертвовали на армию. Прямо как тот квилт «Бабушкин цветник» с фотографии, которую вы видели, Сара. Это был наш первый «Квилт победы». Мы сшили его предыдущим летом, когда я возглавляла гильдию и думала, что война не может длиться так долго.

Но в следующий март нам уже казалось, что война будет теперь всегда, а с ней карточки и затемнение. Мы работали над новыми квилтами и вполголоса говорили о мужьях, братьях и сыновьях, воевавших за океаном. Когда одна из нас переживала страшную утрату, остальные делали что могли, чтобы утешить ее.

Как–то вечером мы собрались в школьном кафетерии. Мы с Клаудией и четырьмя другими женщинами сидели возле рамы для квилта, а другие мастерицы работали маленькими группами над другими вещами. Я сказала, что через две недели Ричард приедет домой на весенние каникулы.

— Богатенький немецкий мальчик приедет домой. Не то что мой сын, — пробормотал за моей спиной чей–то голос.

Я резко повернулась и спросила, что означают эти слова. Ответом стало ледяное молчание.

Я оглядела собравшихся и встретила только взгляд Клаудии. Она смотрела на меня вытаращенными от ужаса глазами.

— Лучше уж не надо, чтобы эти фрицы дрались с нашими ребятами, — прошипел другой голос.

— Кому понравится проснуться с ножом в спине, — пробубнил третий.

— Хорошо, когда у тебя много денег и ты можешь откупиться от службы.

Клаудия покраснела, ее глаза были полны слез. Она открыла рот, хотела что–то ответить, но передумала — просто схватила корзинку для рукоделия и выбежала на улицу.

— Если вы хотите что–то сказать обо мне или моей семье, говорите это сейчас. — Мой голос звучал твердо и решительно, хотя внутри все дрожало.

Никто не произнес ни слова.

— Тогда ладно, — закончила я, поочередно глядя ледяным взглядом на каждую из мастериц. — На следующей неделе вы можете извиниться перед моей сестрой. — Тут я резко повернулась, взяла корзинку и вышла вслед за Клаудией.

Несмотря на то что было уже начало марта, погода стояла ужасно холодная. Сестра шла домой; ее плечи сотрясались от рыданий. Я побежала за ней.

— Клаудия?

Она высморкалась в носовой платок.

— Вот так месяцами, и в библиотеке, и в булочной, повсюду, но это уже слишком. Как они могут? Почему в них столько ненависти ко мне?

Я обняла ее за плечи.

— Не обращай внимания. Они просто устали. Все устали от войны. Они это не всерьез. На следующей неделе все будет нормально.

— Сомневаюсь. — Она всхлипнула. Остаток пути до дома мы прошли молча.

Клаудия всегда была душой компании, поэтому язвительные слова женщин задели ее гораздо сильнее, чем меня. Их поведение ее смутило. В Уотерфорде жили и другие немецкие семьи, кое у кого из тех, кто отпускал в наш адрес язвительные реплики, деды и бабки приехали в Америку позже наших. К тому же у нас шведская фамилия, не немецкая, да и происхождение тоже в значительной мере. Так почему же напали именно на нас?

Впрочем, я это понимала.

Хотя папа и наши дяди сражались в Первую мировую, мы были одной из немногих семей в городе, в которой пока еще никто не воевал. Джеймсу было двадцать шесть лет, хотя на фронт уходили мужчины и старше. Ричард был слишком молод, а остальные у нас были девочки. Более того, наше богатство постоянно вызывало споры. Так что люди злословили на наш счет не потому, что мы немцы, а из зависти к нашему благополучию.