Читать книгу - "Жена штандартенфюрера - Элли Мидвуд"

— Потому что ты ненормальная, и тебя убьют. Штамповать паспорта это одно дело, а вот с радио работать — совсем другое. Я именно поэтому-то и теряю постоянно моих радистов: гестапо иногда перехватывают их сигнал за несколько минут, и всё, делу конец. Уже пятого не стало.

— Они его убили?

— Нет. Как только они начали ломать дверь в квартиру, где он работал, он раскусил капсулу с цианидом. И слава богу. Я знаю, звучит ужасно, но… Ты понимаешь. Хотя бы никого не выдал, да и сам не мучился.

Лгать не буду, это действительно звучало крайне опасно, и попадись я им, никакие мои улыбки и заигрывания меня бы уже не спасли.

— Ты говоришь, что гестапо могут перехватить сигнал за несколько минут. То есть, у радиста есть по крайней мере пять-десять минут, чтобы отослать сообщение и сбежать с радио, так?

— Всё зависит от того, насколько они близко находятся. Скажем, кто-то в восточной части города перехватывает сигнал из западной, они посылают машину, но радист к этому времени уже успевает скрыться. Но если так получается, что они находятся неподалёку от того места, где работает радист, — а именно это и случилось с моим последним — то тут уже не сбежишь.

— А что если избавиться от самого радио? Так ли это важно всё время пользоваться одним или не имеет значения, с какого ты посылаешь сообщения?

— Ну, в случае крайней необходимости от радио, конечно, можно и избавиться, но… Обычно радистам этого делать не советуют. Ты же понимаешь, как тяжело раздобыть новое радио, и сколько времени на это может уйти.

— Так ты дашь мне попытаться?

— Ты что, не слушала меня всё это время? Это самая настоящая игра в русскую рулетку.

— Слушала. Но дай мне хотя бы временно побыть твоим радистом, пока твои американцы не прислали тебе нового. У тебя же сейчас совсем никого нет, разве не так?

Генрих по-прежнему хмурился и покусывал ноготь — привычка, которая всплывала у него каждый раз, когда он переживал или решал для себя что-то важное. Я давно это заметила: иногда он сидел за столом, невидящий взгляд сосредоточен на чем-то вдалеке, а в руках ручка, которую он зажимал между зубов, или нож для открывания писем. Казалось, это всегда помогало ему принять правильное решение; и вот он принял ещё одно.

— Я дам тебе научиться как обращаться с радио, потому как ты права насчёт чрезвычайных ситуаций, как та, в которой я нахожусь сейчас, вообще без связи. Так что если вдруг в будущем такое снова повторится, я смогу послать что-то через тебя, но только если это что-то крайне важное и срочное. В любом другом случае ты радио и касаться не будешь. Я жизнью жены ради чьих-то чужих интересов рисковать не собираюсь. Договорились?

— Договорились.

— Значит, так и решим. А ты всё же не бросай пока балет, я же знаю, как ты любишь танцевать. А с людьми моими я тебя скоро познакомлю, я с ними напрямую работаю здесь, в Берлине. Они оба живут здесь уже много лет с давно сложенной и прекрасно работающей легендой, но они оба — агенты американской контрразведки. Ингрид научит тебя азбуке морзе и основным принципам работы радио. Она и сама хотела временно заменить нашего погибшего оператора, но её командиры ей не позволили. Дело в том, что у неё настолько налаженная и старая легенда, что рисковать раскрытием было бы просто глупо. Она — самый настоящий мастер своего дела; даже я иногда не понимаю, как ей удаётся с такой лёгкостью ставить в контакт нужных людей, и австрийское подполье, и французов с британцами, даже агентов из Голландии, Польши, Бельгии, Чехословакии… Кажется, будто она всех знает, и всегда имеет запасной план.

Мне не очень-то понравилось, что он так высоко отзывался о какой-то незнакомой мне женщине, и впервые с тех пор, как мы поженились, я почувствовала ревность. Меня это, по правде говоря, очень удивило. «Это не потому, что он так её нахваливает», подумала я, «а потому, что они все ведут себя, как большие дети, которые не хотят брать в свою секретную компанию кого-то поменьше. Ну я им ещё покажу, кто тут меньше».

Берлин, 22 мая 1939

Я навсегда запомнила этот день, потому что после него моя привычная жизнь начала рушиться. Телефонный звонок застал меня в дверях, когда я собиралась уходить на ланч с Урсулой, после чего мы должны были идти по магазинам. Только этому не суждено было случиться после того, как я подняла трубку. Это была моя мама, и она едва могла говорить сквозь слёзы: они только что получили повестку — Норберта призывали в армию.

Всего через полчаса я сидела с ними на кухне; мама всё ещё вытирала слёзы, папа, казалось, ещё больше побледнел и осунулся, а рядом с ними — Норберт. Мой старший брат. Мой высокий, красивый Норберт, с лицом настолько идеально высеченным как по шаблону министерства пропаганды, что его только на постеры и нужно было фотографировать. Идеальный ариец, ну, или по крайней мере, он так выглядел.

— Я ничего не понимаю. Почему сейчас? Мы же пока ни с кем не воюем. — Я всё ещё надеялась, что повестка, которую я держала в руках, была какой-то ошибкой.

— Вот именно, что «пока», принцесса. — Хоть я и была замужней женщиной, отец отказывался бросить привычку называть меня моими детскими прозвищами. — Ты разве не слышала новости по радио? Гитлер подписал договор с Муссолини.

— Нет, я ничего не слышала. Какой ещё договор?

— Договор о том, что они теперь официально являются союзниками. А зачем заключать подобные договоры, если ни одна из сторон не планирует начать войну?

— Войну с кем, папа?

— С Польшей, конечно. Австрия была самой лёгкой добычей, когда им удалось свергнуть бывшее правительство при помощи всего пяти сотен эсэсовцев. — Я это очень хорошо знала, и даже свела личное знакомство с лидером этих пятисот эсэсовцев — группенфюрером Кальтенбруннером, который и был главной движущей силой за Аншлюсом. — Затем наши войска двинулись на юго-восток, и на этот раз это была уже маленькая армия. Ни Англия, ни Франция снова не отреагировали. А теперь фюрер возжелал Польшу, что наверняка будет последней каплей, и как только мы развяжем войну с Польшей, мы окажемся втянутыми в войну не только с ней, но и с её союзниками. Теперь ты понимаешь, почему они так старательно набирают ребят в армию?

Я прекрасно понимала. И больше всего мне была отвратительна сама мысль, что мой брат-еврей должен будет сражаться за победу нацистского режима. Мама снова начала плакать, почти совсем бесшумно, промокая мокрое лицо платком. Норберт же, как ни странно, наблюдал за нами с отрешённым видом, будто всё происходящее его и вовсе не касалось.

— Норберт, — я тихонько позвала его. Он поднял на меня свои голубые глаза. — Хочешь, я поговорю с Генрихом? Может, он сможет тебе помочь? У него много влиятельных знакомых, так может ему удастся устроить тебя на какую-нибудь должность здесь, в Берлине? Так тебе хотя бы не придётся идти на фронт.

Он безразлично пожал плечами.

— Я лучше пойду на фронт и буду сражаться с настоящим врагом, чем сидеть здесь и убивать невинных людей.