Читать книгу - "Время дикой орхидеи - Николь Фосселер"

Она лишь коротко взглянула на него, а потом разделала – где ножницами, а где пальцами – лоскут ткани, принесенный из дома. Как будто давая ему понять, насколько самонадеянно имя, предвещающее богатство, для такого оборванца, как он. Щеки его горели, в животе гневно вспыхивало. Тем не менее он согнул колено, чтобы ей было легче перевязывать рану, и неохотно протянул ей руку, чтобы она могла также обработать и перевязать ему то место, где его задела пуля.

Напряжение, которое до этих минут пылко носилось по его жилам и как-то поддерживало его, теперь иссякло, истратив его последние резервы. Вялая невесомость растеклась по всему телу и поднялась в голову.

Плохо было уже одно то, что он зависел от этой маленькой девочки; чтобы не потерять сознание у нее на глазах, он недовольно помотал головой и глубоко вздохнул.

– Вон там стоит кровать, – шепнула она ему на ухо. – Можешь туда лечь.

С ее помощью он поднялся на ноги и шатко двинулся вперед; он пытался делать это как можно легче, но чувствовал, с какой тяжестью опирается на ее худенькое плечо. Пол качался у него под ногами, как рейки перау в шторм, и ему стоило немалых усилий держаться на ногах. Ноги подломились под ним, и он рухнул в мягкое облако, которое давило на его кожу, но было приятно прохладным.

От его храбрости, от его неукротимой воли мало что осталось. Он казался себе маленьким и слабым, совсем беспомощным. Постыдное чувство, зияющая рана в его гордости, единственное утешение состояло в том, что он чувствовал себя здесь в безопасности. В надежных руках.

– Спасибо, – пролепетал он, с трудом приподняв отяжелевшие веки.

Шорох дождя утих. Нежные полоски света, прокравшиеся снаружи, рисовали переменчивый узор на лице девочки и озаряли ее глаза. И он понял, что в этих глазах было таким странным.

– Нилам, – прошептал он. Сапфир.

Губы его успели улыбнуться перед тем, как веки сомкнулись.

У нее были синие глаза.

Георгина села в ротанговое кресло, стоящее в углу в двух шагах от кровати. Оно тихо скрипнуло, когда она подобрала под себя ноги.

Ее губы и язык снова и снова беззвучно складывались в его имя. Рахарио.

Веки его вздрагивали, брови дергались, но черты все же казались расслабленными. В первую очередь губы – теперь, во сне, они казались слишком мягкими, слишком ранимыми для этого лица, в котором спорили между собой выступающая линия подбородка, крепкий, широкий нос и острые скулы. Неготовое лицо, еще не нашедшее свою форму, однако имеющее такой вид, будто он пережил больше, чем когда-либо удастся пережить Георгине.

Лента с коричневым узором, выцветшая и грязная, повязанная вокруг головы, едва удерживала его смоляную, непокорную шевелюру. Солнце, ветер и соленая вода растрепали ее в норовистые вихры и лохмы, концы которых на затылке курчавились. От него исходило что-то строптивое, бурное. Напоминание о безбрежной свободе. Как будто домом своим он не мог бы назвать ни один клочок земли, а только бескрайнюю даль всех семи океанов. Как пират.

Это была все та же комната, знакомая Георгине почти так же, как стук ее сердца. Как ее дыхание, находившее отзвук в шуме моря, сколько она себя помнила. Причудливо проломленные стены и дверь на веранду, постоянно продуваемую ветром, и деревянные полы, отполированные песком, водой и солью. Широкая кровать под дырявой москитной сеткой, простыни и наволочки на подушках все в пятнах и, пожалуй, очень давно не менялись. Разбухшие от сырости книги, к которым Георгина подходила, только когда задвигала под полку кресло, и простой умывальный столик с лампой, помятый тазик и кружка, из которой она давала пить Рахарио.

Комната, куда, пожалуй, много лет никто не входил, пока Георгина не открыла ее для себя.

Комната никогда не казалась ей пустующей. Если где и водились в саду Л’Эспуара привидения, так только здесь, в этих четырех стенах, словно пропитанных таинственным прошлым. Помещение, полное воспоминаний, которые не были воспоминаниями Георгины, насыщенное видениями и безымянными страстями. Смутные, еще не оформленные начала истории, которая терпеливо выжидала, когда настанет время рассказать ее. Которая теперь, с этим чужим мальчиком, может быть, постепенно развернется.

Сердце Георгины беспокойно затрепетало, это было чувство, одновременно и болезненное, и сладкое.

– Сик-сик!

Голос Семпаки разорвал кокон, окружавший павильон, и вспугнул Георгину.

– Сик-сик! Где ты опять пропадаешь? Почему мне всегда приходится вытаскивать тебя из каких-нибудь кустов?!

Георгина пулей выпрыгнула из кресла, испугавшись, что гнев Семпаки может пересилить ее суеверные страхи.

– Завтра утром я снова приду, – шепнула она и натянула москитную сетку над Рахарио. Тот не шелохнулся.

– Сик-сик!

Георгина на цыпочках выскользнула из павильона, протиснулась сквозь кусты и побежала по траве к дому.

Набрякшее небо мрачно давило на сад, поглотив все краски и свет. Ветер хлестал кроны деревьев, и с моря доносились гром и грохот. В Георгине тоже все бушевало. Буря, пьянящая и пугающая, привела ее в замешательство. Во весь дух она бежала наперекор ей. Яростно терла кулаком глаза, в которые набегали первые слезы.

* * *

– Ах Тонг! Ах Тонг!

Крик Георгины, пронзительный от страха, заставил Ах Тонга распрямиться.

Девочка бежала к нему через сад, спотыкалась и падала, опять вставала и бежала дальше. Даже издали Ах Тонгу было видно, какое волнение в ней бушует.

– Мисс Георгина!

Он бросил грабли в побуревшие цветы жасмина и побежал ей навстречу, так что она налетела на него, задыхаясь, с пылающими пятнами на щеках.

– Что такое случилось? – в тревоге спросил он и присел перед ней на корточки. – Что тебя так напугало? Ты не ушиблась? Или…

При мысли о том, что обычно умалчивалось, он запнулся.

Стены ограды вдоль Бич-роуд, с равными интервалами прерываемые то проходом, то решетчатой калиткой, были не очень высоки. Их хватало на то, чтобы оградить сады от моря, а в декабре, когда муссоны с северо-востока бушуют особенно сильно, часто не хватало и на это. И для негодяев они не представляли непреодолимой преграды, тем более что сады соседних участков были отделены друг от друга лишь живой изгородью или полосой деревьев.

А Сингапур был еще молод, намного моложе Ах Тонга, ему не было еще и двадцати пяти лет.

Растущие, конечно, но несовершенные ограды европейских домов, возведенные сотнями арестантов из Индии, для которых лишь в прошлом году было построено здание тюрьмы, и непрочный, ненадежный лоск европейского образа жизни. Среди пестрых портовых складов, забитых товарами со всего света, переулков Ниу Це Шуи, беспокойного китайского квартала по ту сторону реки и малайских хижин из дерева и пальмовых листьев, Сингапур был еще сыроватым городом, неготовым. Как все места, где деньги можно было грести лопатой, он был магнитом для искателей счастья, как и для всякого сброда, этакий шумный восточный базар посреди диких тропиков.