Читать книгу - "Рабыня порока - Валериан Светлов"

Вместе с царем совершал он походы, ездил за границу, и его влияние на царя делалось ото дня в день сильнее и значительнее. В войнах выказывал он и большую храбрость, и военный талант, как в государственных делах политическую мудрость.

Меншиков лишен был всякого образования и едва умел подписать свое имя, но природный ум и природная сметливость выручали его во всех делах.

Возведенный последовательно в чин и звание фельдмаршала, князя Симского и светлейшего князя Ижорского, он стал первым лицом в государстве, и, кто бы что ни говорил о нем в то время, перед ним раболепствовали и низкопоклонничали.

Петр чрезвычайно любил и называл его разными ласкательными именами — «Алексаша», «Данилыч», а в письмах к нему — «дитя сердца», и только когда светлейший попался в чересчур дерзких взятках и казнокрадстве, он несколько изменился к нему и предал своего любимца суду.

По доносам Курбатова, была назначена особая следственная комиссия.

Со времени ее образования и до самой кончины царя Меншиков состоял под следствием этой комиссии, не перестававшей открывать его грандиозные злоупотребления.

Но, странное дело! Все это не поколебало окончательного доверия царя к своему любимцу, и хотя он был лишен многих должностей и званий, он сохранил пост петербургского губернатора: Петр все еще дорожил своим даровитым и преданным ему сотрудником.

В то время, как партия сторонников старины тайно и явно возмущалась реформами гениального царя, Меншиков был злейшим врагом этой партии и главой преобразовательного движения в стране.

Но как бы то ни было, несмотря на все невзгоды, посыпавшиеся на Меншикова, он умел все еще близко стоять к царю, быть может, главным образом, и потому еще, что имел сильного союзника и горячего защитника в лице Екатерины, через его посредство познакомившейся с Петром и не перестававшей питать к нему за это чувство глубокой благодарности за ее внезапное возвышение; императрица не предпринимала ничего без его совета или указания. И, когда она решилась, по настоянию царя, взять ко двору Марью Даниловну, она позвала его к себе и имела с ним продолжительный разговор.

— Александр Данилович, — говорила ему Екатерина, много дней спустя после состоявшегося приказа о возведении Марии Гамильтон в звание «ближней прислужницы», — сия дама, с такой назойливостью просившаяся на службу к нам, мне не вовсе нравится.

— Ни мне, государыня, — ответил он, насторожившись и радуясь явившемуся случаю повредить своему новому врагу.

Императрица засмеялась.

— Ну, тебе… — сказала она и лукаво посмотрела на него. — Наслышана я, Данилыч, что ты добивался ее любви… и не добился. Правда ли это?

Он никогда не мог лгать перед Екатериной, в особенности, когда она, спросив его о чем‑нибудь, не спускала с него своего пристального и светлого взгляда.

— Правда, государыня, да не вовсе… Она мне нравилась, но это прошло, с тех пор как я ближе узнал ее нрав и повадку.

— Не добро, — возразила она ему с своей обычной добротой и ласковостью к людям, — ненавидеть сию женщину только за то, что она отказала одарить тебя лаской. — Она — очень любезная женщина, и нрав ее кажется мне добрым. Но что‑то отстраняет ее от меня, а что именно, про то не знаю.

Но Меншиков хорошо знал, что именно, и до поры до времени не хотел говорить об этом.

Вот уже четыре месяца, как Марья Даниловна при дворе Екатерины.

Однако их взаимные отношения сложились странно. Императрица не переставала обнаруживать к ней некоторое, чуть заметное, презрительное равнодушие. В Марье Даниловне проглядывало торжество, ввиду достигнутой цели, вопреки воле таких сильных людей, как светлейший и сама императрица. В этом торжестве было много злобного, надменного, плохо скрываемого ею даже в необходимых случаях ее придворной жизни.

Все мужчины ухаживали за ней и глядели ей в глаза, и, конечно, императрица не могла не заметить этого, и это‑то и составляло тайну ее нерасположения к Марье Даниловне.

Конечно, и светлейший князь Меншиков со своим острым и проницательным умом, со своим тонким умением распознавать людей, не мог не заметить этого и не объяснить себе именно этим нерасположение царицы.

Марья Даниловна, достигшая всего или почти всего, чего хотела, окруженная блеском двора, вниманием вельмож и поклонением мужчин, будучи не в силах сдержать своего темперамента — причину всех бед и невзгод ее жизни — зазналась очень скоро и очень уж нетонко повела свои дела, вооружая против себя сильного еще властью Меншикова и нисколько не заботясь о завоевании расположения императрицы.

И она была бы вполне счастлива в этом положении, на своем видном посту, если бы… не одна черная точка, которая отравляла ее существование.

Казалось бы, все, чего она желала, чем жила, еще обитая в глухой стрешневской усадьбе, задыхаясь от бездеятельности и тоски, — все это теперь было в ее распоряжении.

Она стремилась к свободе, к блеску, к богатству, к высокому положению. Все это когда‑то, не так еще давно, казалось ей недостижимой, сказочной, почти волшебной грезой и теперь все это осуществилось почти без всякого серьезного труда, без малейших усилий с ее стороны.

О своем домариенбургском существовании, о своем прозябании в усадьбе Никиты Тихоновича, о всех ужасах жизни, испытанных ею, она уже перестала думать, почти совершенно забыв обо всем, и если когда картины прошлого еще всплывали перед ее умственным взором, то они казались ей теперь далеким и дурным сном, который она гнала от себя со всевозможной силой и о котором она старалась забыть.

И все‑таки она была не вовсе довольна своим настоящим положением.

Чего же ей не хватало?

Как все люди, слишком скоро и нерасчетливо совершающие подъем на страшную высоту, испытывают головокружение и сильное сердцебиение, так и у ней закружилась голова.

Оглядываясь на пройденный уже путь и всматриваясь в глубокую бездну, из которой она вышла, Марья Даниловна — теперь уже отдохнувшая и отдышавшаяся — стремилась дальше, на еще большую высоту.

Честолюбие буквально сжигало ее; то, чего она достигла, уже не удовлетворяло ее больше. Она хотела подыматься все выше и выше, и тот план, который в виде молнии промелькнул в ее мозгу во время первого ее свидания с Екатериной, не переставал мучить и тревожить ее.

Ее непомерное честолюбие подмывало ее действовать. Кроме того, в ней было еще оскорблено женское самолюбие признанной всеми красавицы.

Петр, которому она понравилась с первого раза, не обращал теперь на нее никакого внимания, как будто ее совершенно не существовало.

Он был с ней любезен, вежлив, внимателен, но в его больших и жгучих глазах она уже не видела ни прежней восторженности, ни прежнего желания, которые она подметила во время свидания с ним в петергофском парке. Иногда он и вовсе как бы не обращал на нее никакого внимания, и это сильно оскорбляло ее.