Читать книгу - "Роковая дама треф - Елена Арсеньева"

Алексей Измайлов был человеком не бедным – наследстводосталось ему преизрядное, да и приданое жены оказалось немалым. Он мог бы житьбарином только на доходы с имений, однако старался, чтобы они приносили всебольшую и большую прибыль, умножая достояние не только владельца, но и егонаследников, а оттого не испытывал чисто русского, барского, спесивогопрезрения к работе, делу, предпринимательству. Он не понимал, почему, например,купечество должно богатеть, наживая, а дворянство – только проживать и, сталобыть, беднеть. Он восхищался оборотистым Массарием, который, бежав из Франциинатурально в чем был, сделался одним из богатейших людей губернии, владельцемсотен душ. Вдобавок с людей своих трех шкур не драл: несколько лет подрядМассарий выпускал на волю по десятку шапкинских крепостных. Слава о его человечностигремела среди образованного, начитавшегося Руссо и Вольтера дворянства, котороеполагало крепостничество болезнью Российской империи. Князь Измайлов к таковымне относился, однако против Массария не злобствовал, называя его затеючудачеством, но смутно чуя в этом доброхотстве какой-то подвох. Так и вышло:Александр I именным указом запретил Массарию его новации, и тут обнаружилось,что ловкач француз давал вольную лишь старикам, увечным, нетрудоспособным,чтобы освободиться от бездоходных ртов… Впрочем, это не уронило его ни в глазахнижегородских дворян вообще, ни князя Измайлова в частности: он лишь посмеялсяи подивился предприимчивости Франца Осиповича. Он уважал деловые способностичто в русских, что во французах, а потому не мог не упрочиться в своем довериик рекомендации маркизы д’Антраге, когда увидел, что́ собой представляетсалон мадам Жизель.

Новейшие картинки и журналы приходили из Парижа, Лондона иБерлина через Москву и Петербург бесперебойно; оттуда же, с самых лучшихмануфактур, исправно присылали шелка, бархат, кисею, батист, сукно и лучшихсортов шерсть. И не только материи! Любая провинциальная дама, пожелавшаяодеться согласно всем требованиям последней парижской моды, могла войти в дверьособняка графини де Лоран, pardon, в неглиже, а выйти не только сверху донизуодетой, обутой и напомаженной по последней моде, но и причесанной всоответствии с требованиями моды, ибо некий месье Жан (разумеется, Жан!) непокладая рук трудился здесь над светлыми, рыжими и темными локонами. Можно былоявиться к мадам Жизель хоть и вовсе без неглиже – и найти его здесь: и корсеты,и сорочки, и нижние юбки, и чулки, и все прочее батистовое, кисейное, шелковоеи кружевное, что надевают прекрасные дамы под платья. Единственное, чтонепременно следовало бы принести с собою, это увесистый кошель, ибо услуги сегогнездилища соблазнов стоили, мало сказать, недешево – они были истинноразорительны! Денег, плаченных за все эти «кружева, кружева, кружева», какназывал князь Измайлов новые платья внучки, хватило бы на годовое довольствиеиному семейству! Но цель определенно оправдывала средства; вдобавок, дамы здесьи впрямь могли окунуться в атмосферу истинно светского парижского салона, те,чей французский был, так сказать, не вполне разборчив, имели возможность егоусовершенствовать, а на прелестных petit-soirrée [39] всякая дебютантка,прежде чем сдавать экзамен в Дворянском cобрании либо на балу у губернатора,могла научиться, по принятому в то время выражению, кокетничать ифлиртечничать, как подобает девушке скромной, но не желающей засиживаться вдевках: облетом искрометного взгляда зажигать самые холодные и самонадеянныесердца. Это ведь только купеческое сословие, державшее свои семьи в строгомповиновении и послушании, выбирало сыновьям невест на Софроновской площади впору ежегодных зимних гляжений, а люди дворянского звания предпочиталиприсматриваться к барышням на балах. У мадам Жизель девиц учили без передышкипорхать под музыку весь вечер, чтобы не отказаться, за неумением, ни от одноготанца. Их также обучали манерам – не милостивее, чем прусский капрал учитновобранцев. Однако никто не желал сократить курс обучения. Если и сокрушалисьвтихомолку, так лишь о том, что на «настоящих балах» придется отдаться намилость провинциальных увальней, пропахших табаком, что не удастся вектанцевать только лишь с вежливым до предупредительности, красивым, отличавшимсяизяществом манер, рыцарским благородством, нежной живостью характера инепринужденностью разговора графом Фабьеном де Лораном. Он был постояннымкавалером нижегородских дебютанток на балах своей матери; танцевал, несмотря насвою полноту, божественно мягко; и каждая девица мечтала, чтобы заученнолюбезный взор галантного Фабьена при встрече с ее взглядом вспыхнул огнемнежности и страсти. Графский титул, который, по бесчисленности носящих егомелких, малоизвестных дворян, во Франции ценился уж нипочем, в России был еще вредкость, и родовитые и богатые русские невесты охотно выходили за сих мнимознатных людей, особенно когда они имели русский военный чин.

Военного чина у графа Фабьена не было, однако это неубавляло его привлекательности. Но похвалиться особым успехом не могла ни однабарышня. Он отличал всех, а значит, никого, он отвечал на кокетство каждой, азначит, не флиртовал ни с кем. Наблюдательные барышни отметили, что сдержанными молчаливым Фабьен бывал, лишь когда танцевал с «новенькой»: молоденькойбаронессой Ангелиной Корф.

Больше всех была поражена этим она сама.

* * *

Дожив до двадцати почти годочков, Ангелина прочно усвоилаодну истину: она не удалась. Родившись в богатой и знатной семье, у любящихродителей, выросшая в неге и холе, окруженная самозабвенной заботой деда сбабушкой, она всегда чувствовала – даже не понимая, смутно, безотчетно, в самойглубине младенческой, потом детской, потом девичьей души, – что ее любят не зато, какая она есть, а за то, какой ее желают видеть. То есть как бы вовсе не еелюбят! От нее столько ожидали… и, беда, никак не удавалось соответствовать этимчужим мечтам! Машенька Грацианова на детских праздниках пребойко пела тоненькимголоском – Ангелина дичилась: пение Машеньки казалось ей смешным, она не хотелабыть посмешищем! – но бабушка укоризненно шепнула: «Ах, умница Машенька, а ты…экая бука!» – и этого было достаточно, чтобы раз и навсегда отбить в ней охотуи радость петь или как-то иначе показывать себя прилюдно.