Читать книгу - "Тринадцатый пророк - Елена Гайворонская"

Я тоже больше не хотел ни жалеть, ни вспоминать.

– Это было очень давно, – сказал я. – Давай, я расскажу тебе что-нибудь повеселее. Например, про зиму. У нас зимой холодно. Гораздо холоднее, чем здесь. У вас бывает снег?

Она покачала головой.

Снег зимой идёт с неба вместо дождя. Белый и пушистый, но холодный. Зачерпнёшь в пригоршню, а он согревается, тает, превращается в воду и стекает между пальцев. Но, когда его много, очень много, он закрывает всю землю, наметает огромные сугробы, и можно в них валяться, как на перине, лепить снежки – такие маленькие комочки – и кидаться друг в друга, скатываться с горок… Это весело!

Я и сам увлёкся, совершенно позабыв, как осточертевает тягучая грязная московская зима, когда ни пройти, ни проехать, и уже в марте не остаётся сил смотреть чёрные, сколотые дворниками глыбы льда, загромоздившие обочины тротуаров, солёные лужи и испорченную обувь. Я рассказывал о хоккее, санях и лыжах, снежных бабах и новогодних ёлках… И даже изобразил попеременно лыжника и конькобежца, похожего на подбитую ворону.

– Как интересно! Вот бы увидеть! – прошептала Магдалин. На её полных вишнёвых губах заиграла мечтательная улыбка, и я вдруг поймал на себе зачарованный взгляд, немного похожий на тот, которым она смотрела на Равви. Я запнулся, осекшись на полуслове. На секунду замерев, гулко ухнуло сердце.

Громкое пьяное многоголосое ржание разнеслось по округе.

Мы поравнялись с кабаком. Из гостеприимно распахнутой двери доносилась музыка, гогот, стук сшибаемой мебели. Кто-то звал некую Ханну и требовал ещё вина. Народ культурно отдыхал. Брякали кружки, кто-то грозился набить морду Мордыхаю, другой громко запел, причём Пётр по сравнению с ним был Лучано Паваротти. В другой момент я и сам был бы не прочь завернуть туда, и даже машинально сунул руку в карман, но не нашёл там ничего интересного.

Я взял Магдалин под локоть и назидательно заметил, что молодой женщине никак не следует ходить одной мимо таких нехороших злачных мест. Магдалин покорно кивнула, но в глубине отливавших тёмным золотом глаз мне почудилась тщательно запрятанная грустная усмешка.

Из кабака вывалился толстяк, обмахиваясь платком. Пахнуло противно-слащавым запахом духов. На нём повисла дородная размалёванная девка, она глупо хихикала.

– Ступай, – отмахнулся толстяк.

Он собрался пристроиться по нужде под раскидистым деревом сбоку от входа, но, завидев нас, замер с глупо раззявленным ртом и тут же радостно оскалился:

– Мария! – заорал он, распахнув жирные объятия, – Я искал тебя, детка! А ты вот, значит, где, в Иерусалим перебралась!

И, проигнорировав моё присутствие, бросился к Магдалин. Она сделала шаг назад, предостерегающе выставила ладонь.

– Понимаю, – возвестил толстяк, сосредоточив на мне мутный взгляд, – и не стану мешать. Скажи, где ты теперь, я приду завтра! – И послал Магдалин воздушный поцелуй обслюнявленной потной ладонью.

Девка просверлила Магдалин недобрым взглядом.

– Пошли отсюда, – сказал я, обходя сладкую парочку. Толстяк попытался ухватить Магдалин за руку, но я оттолкнул его, тот кулем свалился под раскидистое дерево и разразился отборной бранью в наш адрес. В другое время мне было бы чхать на то, что выкрикивает какой-то пьяный недоумок. Но теперь, рядом с оцепеневшей Магдалин, кровь ударила мне в лицо, бешено запульсировала в висках.

– Заткни вонючую пасть! – рявкнул я, едва сдерживаясь, чтобы не нарушить правила «не бить лежачего». – Или я из тебя отбивную сделаю!

– Ч-чё раскипятился? – Он изумлённо икнул. – Кто она тебе, жена?

– Да, жена.

– П-поздравляю! – Боров зашёлся в пьяном хохоте. – Сразу бы предупредил! Тебе повезло жениться на искуснейшей шлюхе Галилеи, а может, и всей Иудеи!

Это было чересчур даже для лежачего. Я замахнулся и дал бы хорошенько, но Магдалин воскликнула, чтобы я не делал этого, развернулась и пошла прочь быстро, не оглядываясь, прямая, как натянутая до предела струна: чуть тронь – порвётся. Мне ничего не оставалась, как последовать за ней, на ходу наказав жирному борову впредь не трепать языком.

– Не бери в голову, – сказал я, нагнав девушку. – Обожрался до чёртиков.

Магдалин молчала, кусала губы, ускоряя шаг, и я едва поспевал за ней. Наконец, замаячило белое строение за шатким бревенчатым забором.

– Вот и твой дом, – сказал я, не придумав ничего более умного.

– Это не мой дом. – Глухо произнесла Магдалин. – Это дом моей троюродной сестры. Она с детьми гостит у матери в Капернауме. Хочешь, зайди.

Дверь распахнулась с жалобным скрипом, впуская в душный мрак.

Магдалин зажгла свечу, распахнула окно, и в комнату вместе с ночной прохладой ворвался оглушительный стрекот цикад. На стене заплясали длинные, похожие на ножи тени. Женщина стояла у окна, и рассеянный свет выхватывал половину лица, вторую скрывая в тени, отчего её лицо напоминало загадочную венецианскую маску.

– Я скажу тебе кое-что, – тихо проговорила она. – Этот человек говорил правду. Он, действительно, меня узнал. Я была шлюхой. Не спрашивай, почему: случилось то, что случилось, пусть даже не по моей воле… Но я занималась этим достаточно долго, чтобы перестать мечтать, верить, любить, и начать ненавидеть… Мужчин, которые шли ко мне когда им отказывали другие женщины. И женщин, которые могли позволить себе отказать. И себя за то, что не могла этого позволить… Наверное, я возненавидела бы весь мир, и эта тайная злоба испепелила бы мою душу, вычернила сердце, сожгла меня дотла…

Но однажды я услышала его… Равви… Он говорил о вещах простых и понятных: о добре, любви и прощении… О многом другом, что казалось таким незатейливым, почти банальным, но что становилось вдруг самым главным… И мне казалось, что он читает мои сокровенные мысли… Я слушала и смотрела на него, и вдруг разрыдалась как девчонка. А когда он взглянул на меня, и мне захотелось убежать прочь, но я словно приросла к земле. И вдруг он подошёл и погладил по голове, как ребёнка… Он заговорил со мной по-доброму, как с равной, будто я была его сестрой или другом… И я пошла за ним, и готова идти хоть на край света…

Её поникшие плечи дрогнули, волосы разлетелись от внезапного дуновения ветра, обнажив беззащитно-белую шею, голова склонилась, и теперь я вовсе не видел её лица. Мне отчаянно захотелось оградить кольцом объятий от этого мира, огромного и жестокого, подхватить и унести туда, где я мог бы заботиться о ней и защищать от всего, что могло стереть тихую улыбку с её тёплых мягких губ. Но что-то сковывало мои движения, превращая руки в ненужные плети, отяжеляя язык банальными фразами, не несущими ничего, кроме пустоты.

Я пошёл к двери, но на пороге приостановился.

– Знаешь, мне наплевать, чем ты раньше занималась. Я и сам никогда не был святым. И, пока я здесь, я никому не позволю тебя обидеть.

– Это ни к чему. Я сама должна жить так, чтобы никому не хотелось меня обижать. Кулаками ничего не добьёшься.