Читать книгу - "Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова"

― Сара Абрамовна, все совершенно изумительны. Вас могут украсть.

― Таки за колечки или за мою бездонную красоту?

Она поворачивается к нему, внушительная грудь колышется под платьем. Декольте…

― Бездонно, ― честно отвечает Чех. Он понимает, что не в состоянии отвести взгляд сразу и сделать вид, что в женщине его интересует исключительно душа, а не всё остальное (ну и душа тоже).

Сара Абрамовна хмыкает:

― Уважаю за честность, Эммануил Борисович. Вы можете.

Чех не считает нужным уточнять, что именно может. Но при этом снимает с крутящейся подставки серьги. Янтарь в них с изъянами, что ни капли не портят украшение, а наоборот придают особый шарм.

― Подарок, ― коротко говорит он. ― В пару.

Сара Абрамовна кивает:

― Спасибо. Девушка, три колечка и вот эти сережки. Мужчина платит.

После чего танцующей походкой покидает магазин. Продавец озадаченно смотрит на происходящее. Видимо, не может понять, какие отношения могут связывать столь колоритную даму и Чеха. Разница в возрасте заметна очень хорошо.

― Это ваша… мама? ― осторожно интересуется девушка, ожидая, пока спишутся деньги с карты Чеха.

― И мама тоже, ― хмыкает он.

После чего следует за Сарой Абрамовной, буквально физически чувствуя, как в зале магазинчика повисли непонимание и изумление.

Мама. Одесса-мама. Кто же, как не она?

Сара Абрамовна ожидает его уже у выхода из «Пассажа». Смотрит на впитывающие солнце янтарные камни, которые, словно живые, сияют какой-то нереальной древней силой.

― Эммик, вы так очаровательны, что я даже не знаю, ― задумчиво произносит она, не глядя на Чеха. ― Мы столько лет были счастливы, но сегодня встретились.

― Сара Абрамовна, смею напомнить, это вы захотели со мной встретиться.

― Да. И я имею вам кое-что сказать…

Сара Абрамовна всегда имеет что сказать, Чех это прекрасно знает. Поэтому просто подхватывает её под локоток и уводит подальше от шумного центра. Снова прогулка ― и вот он уютный сквер за Оперным театром, Чеху особенно нравится его название на французский манер ― Пале-Рояль. Каждый раз, когда произносишь, кажется, что во рту круглый леденец с яблочным вкусом.

Они занимают места в уютном кафе, столик стоит прямо у маленького фонтанчика. Журчание воды сливается с пением птиц. Янтарь в кольцах Сары Абрамовны горит кусочками солнца, оправленными в серебро.

Она открывает меню, задумчиво скользит по нему взглядом.

― Эммануил Борисович, что там Димочка? ― спрашивает, легко переведя тему с обсуждения реконструкции городских зданий.

Чех чуть приспускает очки, смотрит поверх них на свою спутницу.

Димочка… Димка Мороз после знаменательных событий стал Дмитрием ― молчаливым, угрюмым человеком, который не в восторге от живого общения. И его можно понять. Быть Якорем ― притягивать всех и вся, не только людей, но и тех, кто человеческому вообще не относится. Поэтому он живет один, работает и… не пытается это как-то изменить.

― Как был, Сара Абрамовна. Вашими молитвами.

― Эммик, шо вы сразу начинаете? Если я помолюсь, то тех, за кого я это сделаю, потом придется очень долго отпевать. Я и религии ― вещи несовместимые. И не надо на меня так смотреть, здесь не будет алтаря Троим и Сестре. Мне не стыдно.

― Упаси меня небо иметь алтарь при жизни, ― смеется Чех.

― А что же в Киеве?

― А там не я. Там Стольный. А он, знаете ли, не лишен некоторой привязанности к любопытным вещицам. Уж простите старика.

Сара Абрамовна закатывает глаза. Ну да, ну да, не такая уж разница в возрасте у Чеха со старшим братом. Но как же промолчать?

― Не сложилось у них с Зоечкой, не сложилось, ― вдруг качает она головой.

И вот тут Чех, пожалуй, удивляется, ибо слышит в голосе нечто вроде… сочувствия.

― Зоечка слишком… горячая, ― замечает он.

― Солнечная, ― невинно хлопает ресницами Сара Абрамовна. ― Такое солнышко, не так ли?

Перед глазами Чеха возникают сожженное поле, вспыхнувшая заправка, почерневшая кожа на тонких руках, огонь-огонь-огонь и вечный шёпот: «Кара… кур…». Это Солнышко сжигает до дотла.

Он поднимает взгляд на подошедшего официанта, которого легким движением руки подозвала Сара Абрамовна.

― Молодой человек, запишите мидии в сливочно-сырном соусе, вот этого сладкого карасика, это вот салатное недоразумение с авокадо и лепешку.

Чех кашляет в кулак, чтобы сдержать улыбку при виде лица несчастного официанта.

― Стейк из тунца, ― добавляет он.

― Пить… ― Сара Абрамовна изучает винную карту. ― Нам есть что отметить. ― Стук алого ногтя об отшлифованный янтарь. ― Даже три раза. ― Стук, стук, стук. ― Поэтому я хочу белое.

― Сухое? ― учтиво предлагает официант.

― Оставьте себе, ― отмахивается она. ― Несите полусладкое, и не слипнется, и примирит с кислой физиономией собеседника.

Бедняга улетучивается так быстро, что Чех не успевает возмутиться.

― Сара Абрамовна, вы бессовестно неучтивы к старшему по чину, ― мягко укоряет он. ― Где же хоть капля любви?

― Зачем мне любовь, когда есть деньги?

Чех понимает, что крыть нечем. И только усмехается. Всё же Городовые ― прекрасные существа. Они не взывают к чему-то светлому, бескорыстному и необъяснимому. Им всегда есть чем спустить на грешную землю. И это радует, потому ясно, чего можно ожидать от каждого из них.

В ожидании заказа Сара Абрамовна закуривает. Между алыми ногтями белеет белый цилиндрик сигареты, дым сегодня пахнет какими-то цветами. Сменила пристрастия?

― Эммануил Борисович, ― снова она переходит на уважительное обращение. ― Есть проблема, которую надо решать, как бы мне сейчас ни хотелось не видеть вас ещё долго.

Чех тоже меняется в лице. Теперь это холодный, невозмутимый Следящий Южного региона, который сильнее Городовой.

― Какая же?

В её бездонно-светлых глазах что-то ослепительно вспыхивает:

― Каракурты не убили Дымкевича. Он снова появился в Одессе.

Глава 15. Ближе к тому, что нельзя

Тот, о ком не знает Дмитрий Мороз

Наше время

Если прикрыть глаза, то солнце светит так мягко и ласково, что кажется, будто оно разгорается даже под веками. Ветерок временами налетает прохладный, совершенно не весенний, но я ничего не имею против. День отличный. Даже не беря в расчет, что мне надо прямо сейчас покинуть Львов. Внутри все почему-то замерло. Нет сожаления ― только светлая грусть. Пожалуй, надо разобраться с бедламом, ворвавшимся в