Читать книгу - "Будь со мной - Джоанна Бриско"

Мать Мазарини была врачом. Она принимала пациентов на дому, как это заведено в маленьких французских городах. Пациенты через боковую дверь заходили в приемную, переделанную из зимнего сада. Запахи, доносившиеся оттуда, вызывали у меня ужас, наполненный чувством вины, это был запах лекарств, дезинфицирующих средств, сердечного приступа и «скорой помощи», приехавшей, чтобы унести моего отца на носилках. Мадам Белье, врач, хоть и была беременна, всегда работала до позднего вечера, хмуро поглядывала из-под непослушной челки, делавшей ее похожей на упитанного бутуза, через очки с роговыми дужками. Эта неулыбчивая женщина, с вытянутым, как у дромедара, лицом, в рубашке и очках с мощными линзами, казалась двуполой. Ее сын был полностью предоставлен самому себе, вскоре я поняла, что она совершенно им не интересовалась. Смотреть на это было больно.

В разговорах отец Мазарини не упоминался никогда, его мать была беременна от другого мужчины. Мальчик проводил все время (девять-десять часов в день, у меня появилась привычка засекать время) во дворе, куда выходила дверь с кухни, или уходил с Софи-Элен наверх, в свою комнату, туда, где мать не могла его ни слышать, ни видеть. Если мне, когда я спускалась вниз, случалось столкнуться в коридоре с мадам Белье, ожидающей очередного пациента, она равнодушно осведомлялась о моем настроении, сухо хвалила мой французский или говорила, как я хорошо выгляжу, как будто жалела меня, и в сочувствии к темнокожей девочке, потерявшей отца, иногда слышалась жалость к собственному ребенку.

Хоть Мазарини и находился в таком же положении, что и я, его попытки понравиться матери казались мне жалкими. Он так старался быть хорошим. Что бы с ним ни происходило, старался изо всех сил. Когда мать входила в дом, он с обеспокоенным видом прислушивался к ее шагам, заставлял свою подругу говорить вполголоса. Я никогда не видела, чтобы мальчики дарили матерям всякие мелкие подарки и готовили сюрпризы так, как это делал он. В его поведении не было какой-то четкой направленности.

Когда они уединялись в комнате наверху, я начинала исследовать этот миниатюрный замок, забитый старыми вещами (выцветшие шерстяные занавески на карнизах в виде копей, ночные горшки, растыканные по изысканно украшенным резьбой шкафам), просматривала книги, принадлежавшие мальчику, который меня так пугал. Но однажды на этаже над современными душевыми комнатами я обнаружила ванную. Старую ванную, которой редко кто пользовался, с пыльным деревянным полом и закрытыми ставнями. Я лежала в ванне почти весь день, слушала тишину, приглушенные разговоры, звуки секса и благодарила Бога, своего отца.

Он прятался в узорах на потолке (каждое утро, лежа в бурлящей желтой воде, я в отчаянии всматривалась в них, пока наконец не увидела одно пятно, которое и было им); его сущность обволакивала меня вместе с водой; он говорил со мной, хотя комната была пуста. В архипелаге трещин и отколовшихся кусочков эмали в голове ванны был и его островок, и чем больше я прикасалась к этой точке лбом, тем спокойнее становился разгневанный Бог, слившийся с отцом в единый образ, который негодовал на меня за безразличие и своенравие, предшествовавшие его смерти. Сколько бы я ни молилась, я знала, что сама убила его. Всего за полторы недели до того, как это случилось, я для сочинения по английскому выбрала темой смерть отца (слезы у одра умирающего; душевная красота, обретенная через страдания осиротевшего рассказчика), а потом он умер. Я своей властью каким-то образом подтолкнула его к смерти. Неблагодарный ребенок.

Я прижимала ладонь к шероховатому полу, машинально проверяя свои познания во французском языке. Из комнаты на другой стороне дома, находившейся на этом же чердачном этаже, доносились приглушенные стоны и вскрики двух детей. Нам было по четырнадцать. Мальчику, как мне казалось, было меньше: он был худеньким, голос его еще не подвергся ломке, а гладкая кожа была бледной. Я заметила, что все чаще и чаще думала о нем. Для меня было настоящим потрясением то, что они могли доставлять друг другу такое удовольствие. Я с трудом представляла его, такого сдержанного и маленького, в объятиях Софи-Элен, но все же… представляла.

Потом жизнь в доме изменилась. Врач скоро должна была родить, что для маленького городка было небольшой сенсацией. Когда ее сын однажды подслушал, что матери в конце недели будут делать кесарево сечение, его стошнило, я это слышала.

Лежа в кровати в нашей квартире на Мекленбур-сквер, я скучала по Ричарду. Мне хотелось почувствовать его вес, забыться в темноте под его телом. Но Ричард со свойственными ему несдержанностью, упорством и жестокостью отдалялся от меня и ребенка. Часть меня, которая заключалась в моем собственном мире, была в безопасности, но в глубине души я чувствовала незащищенность, страх и готовность умолять его не оставлять меня одну. Я всегда втайне этого боялась, думая, что, разобравшись во мне получше, он сочтет меня недостаточно привлекательной. А если бы он стал копаться во мне еще глубже, он бы обнаружил вещи и пострашнее, потому что я подозревала, что во мне было и такое, о чем я не смогла бы себя заставить рассказать ему. В моей сердцевине жил червь.

В ту зиму ему хотелось проводить время с МакДарой, или пить, или думать, что настало время сменить скучное городское существование на жизнь поинтереснее. У него не было желания проводить время с беременной женщиной.

— Давай все бросим и переедем в домик на воде, — любил повторять он.

— Но это же ужасно, — отвечала я, с ужасом вспоминая ночь в раскачивающейся влажной и холодной постели, проведенную в плавучем домике друзей, живущих на Темзе.

— Я серьезно считаю, что мы должны переехать на лодку, — не так давно опять заявил он.

— Хорошо, только не сейчас, попозже, — так я научилась отвечать, и ему вполне хватало того, что я не возражаю.

Когда начало темнеть, я опять отправилась в спальню. Его все не было. «Ричард», — прошептала я и послала ему мысленный сигнал вернуться домой, ко мне. Я легла на спину и раздвинула ноги, снова подумала о маленьком инкубе. С легкостью мастурбацией довела себя до вялого оргазма. Было десять часов. Я оставалась с ребенком, который рос внутри меня. Мой любимый медленно покидал меня.