Читать книгу - "Золотой песок для любимого - Вера Копейко"

Михаил Александрович поднялся из-за стола. Настроение сегодня как будто идет следом за солнцем. С утра оно было яркое, а теперь зашло за тучу. Он всмотрелся в небо. Да, и не обещает выйти скоро. Так что же, ему и дальше пребывать в орбите его настроения?

Галактионов оглядел кабинет: мебель тяжелая, добротная, из прошлого. От деда и отца. Книги – от них же. Почему-то перед глазами возникло лицо Елизаветы Степановны, ее карие с золотом глаза вспыхнули насмешкой.

– Деньжищ-то сколько, – изумилась она, когда он провел ее в кабинет.

– Вы о чем? – спросил он.

– Да о книгах. – Она кивнула. – Каждая стоит… – И осеклась.

Это было в начале их знакомства. Когда он пригласил ее посмотреть свои маркетри. Он извинил ее за эту неприкрытую искренность. Конечно, в ее комнатах нет книг, но она читала, причем много. В последнее время он рекомендовал ей журнальные статьи, и она делилась впечатлениями.

А вот Варя никогда бы так не сказала о книгах, заметил он вдруг и почувствовал, как будто солнце вышло снова. Он взглянул в окно. Оно и впрямь вышло.

У Вари, попытался он успокоить себя, такая же мебель, такие же книги. Ей нет причины удивляться или переводить толщину томов в деньги.

Михаил Александрович ходил по кабинету, его шаги стали шире, дыхание чаще. Как будто он готовился к какому-то дальнему походу. Или побегу?

Он вынул из шкафа коробочки с визитными карточками и понес их к столу. Еще одно увлечение, помимо мебели в стиле маркетри. Это перешло от отца. Тот был эстетом абсолютно во всем. Он умел оценить не только грациозный взмах дамской ручки, трепет вуали, а под ней – ресниц, но и движение пера по бумаге дорогой выделки.

От отца сохранились визитки известных людей. К примеру, полководца Суворова. Вычурна – но в то время в моде были такие. Их заказывали в Европе, чаще всего в Италии или во Франции. Суворову эту карточку сделали в Риме. На ней изобразили охотничью сцену: вепрь, которого раздирают собаки, а под ней имя – Александр Суворов.

– Занятно, – пробормотал он.

Была в коллекции отца карточка Пушкина. Кратка до крайности: «Пушкинъ» – и более ничего.

Для отца являлось истинным удовольствием, как теперь и для сына, перебирать «визитные билеты», как называли эти картонки с именем в стародавние времена. А также подбирать аксессуары к ним.

В прихожей этого дома на Остоженке всегда, сколько он себя помнит, стоял на столике серебряный поднос для карточек. В некоторых московских домах такой поднос доверяли чучелу медведя. Зверя ставили на две ноги, а передними он держал поднос. Но и отцу, и Михаилу Александровичу это казалось дурным тоном. Одно из двух, смеялся отец – или хозяин вышел из леса, или жаждет испугать гостей.

Отец раскладывал карточки по коробочкам. Их собралась целая коллекция. Друзья дарили теперь уже ему, младшему Галактионову. Не без корысти, естественно. Приятно, когда твое имя на картонке, выведенное рукой каллиграфа, угнездится в серебряной или золотой, а может, фарфоровой или кожаной визитнице на века.

Собрание это рассматривал Михаил Александрович всякий раз с любопытным чувством – какая череда людей прошла рядом! Сколько знакомцев, да каких!

Раскладывать карточки для него – все равно что пасьянс для кого-то. Впрочем, похожий смысл можно отыскать в том и в другом занятии. Что было, что есть, что будет. Кто был, кто есть, кто будет. Разве не так? Он читал имена и фамилии. Этот – уже был, отошел в мир иной. А вот этот…

Эта, точнее сказать. Михаил Александрович держал в руках карточку Елизаветы Степановны. Так куда ее положить? Была, есть или будет?

Он усмехнулся. Надо отдать должное, карточка Кардаковой исполнена не только по всем правилам, но со вкусом. Бумага отменного качества – с легким тиснением. На одной стороне каллиграфическим шрифтом написаны имя и отчество, а уже под ними – фамилия. Оборотная сторона, как и положено, свободна.

Галактионов подержал секунду-другую картонку в руке, потом опустил на прежнее место. В визитницу из фарфора. Где карточки ныне действующих людей.

Забавляя себя просмотром, Михаил Александрович успокаивался, на фоне спокойствия отчетливее становились мысли, которые давно вертелись в голове, но не могли оформиться.

Как же ему поступить, в конце концов?

Он отодвинул коробочки подальше от середины, рука его потянулась к глобусу. Он подвинул его к себе. Не хочет ли он найти Гоа, куда собирался повезти свою избранницу после свадьбы?

Видимо, нет, потому что глобус пузатился перед ним той же стороной, что недавно пред Шурочкой. Он обещает ему родить мысль, которая будет правильной? Самой верной мыслью, из которой произойдет правильный поступок?

– О-ох, – неожиданным стоном он испугал себя. Но он вырвался из самых глубин души, которая, оказывается, измучилась от метаний.

Михаил Александрович отодвинулся от глобуса. Внезапно ему стало страшно. Он что, на самом деле хочет видеть остаток жизни Елизавету Степановну? А она будет требовать от него, чтобы он оценил кружева на ее панталонах?

Он поморщился. Подумать только, она купила английское белье, в которое вложены его деньги!

– Деньги, – повторил он.

Ну конечно, вот они, бумаги из банка, которые подтверждают: у него есть деньги. Дамское белье принесло доход, на который он не рассчитывал. Так зачем ему жениться на Кардаковой?

Вообще-то в его белье Елизавета Степановна хороша. Да-да, это случилось между ними. Но без белья она хуже, с мужской грубой откровенностью он признался себе.

Но… он собирался жениться на ней не из-за себя. Из-за Шурочки. Так что же? Если он не женится на Елизавете Степановне, то она не позволит Николаю жениться на его племяннице…

Но ведь Шурочка не хочет. Или уже хочет?

Михаил Александрович чувствовал, что в голове у него помутилось. Он опустил голову, стиснул виски руками.

Эта жесткая хватка словно выдавила из его памяти голос… Тонкий, высокий. Фальцет… Он снова застонал.

В последний вечер перед отъездом они втроем сидели в гостиной и музицировали. Девушки развеселились, как бывает от облегчения – все решено, все собрано, все готово. Пролетай ночь скорей, дай свободу.

Шурочка играла на рояле, а Варя пела. Никогда бы не мог Михаил Александрович предположить, что эта девушка может петь столь высоким голосом. Фальцетом. Чистым, невероятно прозрачным, если можно так сказать о голосе.

Варя пела старинную русскую песню. Никогда он не слышал таких слов. Но от них защемило сердце и не отпускало долго. Похоже, до сих пор. Он боялся, что на глаза навернутся слезы и эти юные особы примут их за стариковское недержание.

«Если мать еще живая… счастлив ты, что на земле кто-то может помолиться… с чистым сердцем о тебе…» Но кто мог помолиться о нем с чистым сердцем? Его мать давно не на земле, его сестра – самое любимое существо на свете – ушла следом. Шурочка?