Читать книгу - "Один из многих - Егор Уланов"

встал с краю, привыкая к покачиванию толпы. Впереди сцена, а за пультом колдовал над аппаратурой диджей, выдавая гулкую дрожь. На стену за его спиной проектор выводил различные психоделические вырезки, кино, мультики, сериалы и прочую макулатуру.

Все мысли о сегодняшнем вечере растворились в непроглядной красной тьме, где рубинами поблескивали глаза, полные праздного любопытства.

Дмитрий стал сам танцевать, наблюдая картину райских садов, где сплетенные ветви написаны человеческими телами и всюду царит правда тончайшая. В толчее он опять сбежал к бару и снова заказал; после угостил каких-то ребят, с кем-то познакомился. Девушка спросила его про смокинг. Пошли танцевать. Он потерялся. Он старался не думать более ни о чем.

На каждом вокруг была невольная маска клубной жизни, открывавшая свободу выражения и обличавшая скрытое.

Пару раз за вечер ему предлагали порошки, но он учтиво отказывался. Не то чтобы он был невинен — Дмитрий пробовал и знал многое из того, что предлагает клубная жизнь. Просто не хотелось; и он уходил в сторону. Восторги проносились по толпе эхом. Временами вдали кричали, как будто кто-то заблудился и искал выход. Лучшей обстановки для наркотического забвения и не придумать. Но это пустое.

Он совершенно свободно танцевал в толпе, когда впереди замелькал соблазнительный женский силуэт. Дмитрий скользнул к ней. Лицо у нее приятное, и фигура, и одежда со вкусом, и он шел вперед. Смотрел в глаза, приближался до невозможности; она отвечала. Руки его скользили уже по бедрам… и глаза… все в глазах… пустые.

Дмитрий выбежал на улицу, не разбирая пути. Алый лучик запылал у губ. Было свежо; он закурил, чтобы не стоять просто так. Небо над сталинской высоткой затянула темная вуаль, и воздух, тяжелый и холодный, будто стремился сорвать с крыши ненужную там звезду.

Присмотревшись, ему стало понятно, что здание напротив клуба — Институт философии, и оно своим фронтоном и белыми колоннами напомнило вдруг дом Кардовых. Дмитрий содрогнулся.

«Смешно я создан: когда все было в моей власти — думал и сомневался, а когда уж ничего не исправить — жалею».

И он вернулся внутрь. Сел в баре и продолжил заказывать виски Ред Лейбл, хотя, пожалуй, мог бы позволить себе что-то подороже. Да кто его будет винить за это? После безумного вечера он глядел на все с пьяной грустью и радовался, что 23.02.22 не стало для него датой на надгробье. И он по-детски улыбался, расстегивая свой смокинг и показывая кому-то рану на руке. И радовался новому дню — 24.02.22. Было три часа ночи.

Вновь на танцполе им овладело неизъяснимое предчувствие. Предчувствие того, что даже самая великая ложь ближе к правде, чем многие полуистины, которыми нас кормят изо дня в день. Люди вокруг были заняты только собой. И горько вдруг стало и печально. И он злился на то, что у него нет ничего, чем можно гордиться. Злился на государство, на родителей, на весь мир и на себя самого. На то, что у него не было великой идеи, которой он мог бы верить. И на то, что хотел верить, несмотря ни на что.

Конечно, злился и о Елене.

Он сел у бара, разглядывая телефон, и с трудом позвонил Петьке.

На другом конце Москвы в ночлежке раздался звонок. Экран осветил во тьме двухъярусную кровать, и таксист Петр, щурясь, отвечал. Он плохо слышал, но смекнул и через пять минут уже мчался к геолокации Дмитрия.

А тот пока, шатаясь, сходил в уборную, вышел и сел у стены под красной неоновой вывеской. Мимо проплывали безличные толпы. Рядом стояла группка из нескольких человек: хорошо одетых, с интеллигентными юными лицами, с какими пьют вино выпускники МГИМО или МГУ в ресторанчиках где-нибудь на Тверской. Они по какой-то прихоти громко говорили на английском с тем старательным претенциозным акцентом, по которому, верно, англичане и отличают иностранцев. Потом перешли на фальшивый матерный полублатняк и закончили все современным сленгом и резкими суждениями о том, что «из Рашки пора валить».

Было все равно.

Он усмехнулся: «Им хочется вступать в партии, создавать советы, высказывать мнения; они уже готовы обманываться на другой манер. Политика — такой же опиум для народа, как и все остальное… Но сегодня я уж достаточно размышлял о судьбе отечества. Тем более я и в собственной не могу разобраться!»

И он молча вышел на улицу, не найдя и здесь пристанища. Он глядел на высотку и красное небо. Бог знает сколько было времени и сколько он стоял. Но знакомый «Солярис» показался из-за угла, и большого роста Петр выпрыгнул из машины.

— Вы чего раздетый, Дмитрий Евгенич?

— Пальто на Рублевке забыл… — виновато отвечал тот.

— Давайте сюда, — таксист взял его под мышку и, как ребенка, усадил к себе в машину. Пробежал, сел и лихо дал по газам.

— Что с вами? — говорил Петька с искренней досадой, будто ему было неприятно, что такой человек, как Дмитрий, так нажрался.

— Все хорошо… хорошо… — развалился Кавалергардов на заднем сиденье.

— Вы новости видели в «Телеге» или в «Инсте»? — понизив голос, спросил Петр, очевидно, предполагая это причиной пьянства.

— Я в телефон сегодня не смотрел… не до этого…

— Ладно, — ответил таксист и решил не тревожить Дмитрия Евгеньевича.

Это было утро 24 февраля. И пустые улочки Москвы наблюдали, как белый «Солярис» мчится куда-то вдаль.

Двое мужчин в салоне молчали. Дмитрий смотрел в окно.

— Ты знаешь, Петр, я сегодня дрался… — тихо сказал он и поведал другу всю историю злополучного вечера.

Когда они приехали в однушку Кавалергардова, того разморило с дороги, и Пете пришлось его нести. Рослый и сильный, таксист с легкостью взвалил Дмитрия на плечо, открыл дверь, занес его в лифт и далее уложил на кровать, подоткнув одеяло.

«Хороший вы человек», — шепнул Петя. Посмотрел на стол, где стоял «Макбук» и еще что-то, ни к чему не прикоснулся и вышел, тихо закрыв дверь. Ему пора было на утреннюю смену.

А Дмитрий лежал под одеялом в своем измятом смокинге, и его телефон бесконечно вибрировал от уведомлений в «Телеграме», «Фейсбуке», «Инстаграме» и бог знает где еще. Новости неслись по всему миру, но он их не слыхал.