Читать книгу - "Умница, красавица - Елена Колина"

Острое физическое удовольствие, получаемое от скорости, и риск, и вкус к жизни, и нежность, с которой был сделан «ягуар», – все это как-то совпадало с его любовью к Соне, и Алексей Князев полюбил свой Jaguar New XJ 3,5 Executive особенной любовью, как будто это были не цилиндры, клапаны, передняя подвеска, задняя подвеска, рулевой механизм, а живое существо, например лошадь, которую можно покормить сахаром, погладить холку, заглянуть в глаза.

Вот так хирург Князев превратился в счастливого дальнобойщика, всадника без головы с жесткой сосредоточенностью в глазах – победить, домчать, еще на доли секунды сократить расстояние между Питером и Москвой. И если бы Соня могла посмотреть на Князева со стороны, когда он, закусив губы, весь превращался в скорость, то она сказала бы «а-ах!», потому что он был чудо как хорош, просто прекрасен, но где ж тут разглядишь, если он гнал в Питер со скоростью 242 км в час…

В тот день, когда Князев впервые приехал к Соне на «ягуаре», они отправились на Фонтанку – Князев хотел взглянуть на дом, где жил когда-то в детстве, и там, на углу набережной Фонтанки и улицы Гороховой, судьба сжалилась, наконец, над своими бедными неприкаянными детками и послала им КЛЮЧИ – оттуда, откуда никто и не ждал, со стороны Гороховой улицы.

– Соня, подумай, мы уже давно в другом мире живем, а тут ничего не изменилось, ни-че-го! Как будто я попал в то время… – разглядывая желто-серый трехэтажный дом, сказал Князев и по очереди быстро поцеловал Сонины пальцы от радости, что сейчас он в этом времени и она у него есть.

Князев целовал Соню, а судьба ехала к ним на велосипеде со стороны Гороховой улицы. Диккенс повернул на набережную, слез с велосипеда и медленно повел велосипед мимо парочек, размышляя о том, что Фонтанка – это специальное место для бездомных поцелуев… И вдруг понял, что в одном из этих бездомных поцелуев в объятиях высокого симпатичного парня замерла Соня Головина, жена его школьного друга, причем целующий ее симпатичный парень совершенно точно не Головин. …Соня отстранилась от Князева и замерла в ужасе – Диккенс!.. Не Чарлз, конечно, Диккенс, а Гришка, похожий на телевичка, толстенький, черненький, очкастый Гришка по прозвищу Диккенс.

Головин с Диккенсом дружили-дружили, а потом как-то растерялись, хотя найти Головина было совсем не трудно – в Петербурге все знали, кто такой Головин, и найти Диккенса было совсем не трудно – все эти годы он работал в той самой физико-математической школе, где когда-то они с Головиным учились. Ни разрыва отношений, ни глупостей, вроде того, что богатые не хотят дружить с небогатыми, ни малейшего недоброжелательства к удачливому дружку в их истории не было, просто в какой-то момент Головин с Диккенсом перестали совпадать и с тех пор больше уже не совпали.

Долгая учительская практика наложила на милое Гриш-кино лицо легкий отпечаток брюзгливого удивления, что-то вроде «ну-ну, посмотрим, что ты мне тут навалял…», а в остальном он был все тот же полноватый и мягкий, как телеви-чок, Диккенс, вымазанный мелом, словно еще не окончил школу. Перемещался по городу на велосипеде, ходил с учениками в походы, наслаждался контрольными и олимпиадами и был на редкость счастливым человеком.

Гришка Диккенс прошел мимо, тактично отвел глаза в сторону.

– Диккенс! – позвала Соня. – Не нужно тактично притворяться, что это не ты.

– Соня. Сколько лет, столько зим, то есть столько зим, сколько лет… Ты… вы торопитесь? Может, зайдете? Чаю там или… – растерянно забормотал Диккенс.

Они и зашли чаю попить, а получилось – или.

В коридоре на Соню упали лыжи. Лыж у Диккенса было много – горные, беговые и широкие экспедиционные лыжи для походов. На Соню упали горные. Горные лыжи, вернее, одна лыжа. Горная лыжа больно ударила Соню креплениями по плечу, Диккенс засуетился, а Князев от смущения повел себя с Соней по-хозяйски небрежно, сказал «ничего, ерунда, даже синяка не будет».

Оставив их в комнате, Диккенс долго возился на кухне с чаем, а войдя к ним с подносом с синими кобальтовыми чашками, застал своих гостей не то чтобы совсем уж в неловком положении, но кое о чем догадался, – если люди ТАК держатся за руки, ТАК смотрят друг на друга и ТАК тоскливо на него, Гришку Диккенса, то зачем им чай в синих кобальтовых чашках? Диккенс тихонечко покашлял и сказал:

– Мне тут… э-э… срочно надо…

Когда спустя пару часов Диккенс вернулся к себе домой, гости чинно сидели на диване, и они все вместе стали пить чай из кобальтовых чашек.

Стыдно, очень стыдно, очень-очень стыдно, но Соня совсем потеряла голову и так, без головы, через неделю попросила ключи у Диккенса. Сказала, что Князев – ее любовь с детского сада, неожиданно приехал из… из Таиланда. Почему из Таиланда, неизвестно, но чего не скажешь без головы?.. И с тех пор с разными вариациями повторялся один и тот же разговор. И каждый раз Диккенс уступал Соне – он только своих учеников держал в строгости, а в нерабочей обстановке любил, когда им руководят.

– Диккенс, – волнуясь, говорила Соня в телефон.

– А-а… это ты… привет, – отзывался Диккенс устало и небрежно, как человек, прекрасно сознающий свою огромную ценность для собеседника.

– Дай ключи.

– Не дам. У меня температура тридцать семь и три, – жалостно отвечал Диккенс. Иногда Диккенс утверждал, что устал, иногда, что нужно проверять контрольные. Склочничал, выговаривал за то, что сломали диван. Про диван была правда.

– Нет, дай.

– Ко мне девушка должна прийти, – кокетничал Диккенс. Девушки к нему и правда частенько захаживали – он был веселый, симпатичный и любил жизнь во всех ее проявлениях, а все проявления жизни любили Диккенса. – Мною было неоднократно предупреждено, чтобы ты звонила хотя бы за два дня…

—Диккенс, ты говоришь как зануда-учитель…

– Да?! А ты не хочешь слушать, мешаешь мне вести личную жизнь, срываешь мои встречи, идиотничаешь…

Что-то похожее Диккенс говорил на родительских собраниях – ученик такой-то не хочет учиться, мешает, срывает, идиотничает… Но его все равно любили.

На самом деле температуры у Диккенса никогда не бывало, контрольные и девушка легко переносились на другую территорию, и сломанный диван ему было не жалко, так же как не жалко было приютить Сонину любовь, а жаль ему было своего школьного друга Головина.

И Соню ему было жаль. Казалось бы, что ее жалеть? Гришка Диккенс знал многих людей, у которых не было ни одного КТО ИХ ЛЮБИТ, а у Сони – целых ДВА. Или даже ТРИ, считая самого Диккенса: когда-то он был влюблен в юную жену Головина легкой необременительной любовью, которой взрослый любит прелестную девочку, и оказалось, что она и сейчас ничуть не менее прелестна… ТРИ – это, казалось бы, несправедливо. Но как математик он понимал, что не стоит Соне завидовать, – цифры бывают мнимые, и иногда ДВА хуже, чем ни одного. А ТРИ вообще никому не нужно. А может быть, Диккенс хорошо знал своего школьного друга Головина и не хотел бы быть его любимой женщиной.

…А Соня и рада – кто же не знает этого сладостного чувства, когда тебе ни в чем не могут отказать? Вот он, Диккенс, вот они, КЛЮЧИ. Интересно, верил ли Диккенс, что каждую пятницу Сонина любовь с детского сада приезжает из Таиланда? А иногда Сонина любовь с детского сада приезжала из Таиланда по будням, просто на пару часов. И теперь между ними с разными вариациями повторялся один и тот же разговор.