Читать книгу - "Ярлыки - Гарольд Карлтон"

— Стоп. Не будем говорить об этом. Мы только что условились, что будем делать вид…

— Ничего не произошло. Я обещаю. Увидимся завтра, Майя.

С того дня Маккензи всегда была с нею. Они стали постоянной парой в школе.

Но у Маккензи были свои собственные проблемы. Песня «Битлз» «Она покидает дом» стала ее любимой. Это было нелегко для еврейской девушки — покинуть дом, все должно было готовиться в тайне. Стипендия, выплачиваемая «Дивайн», уходила на плату за обучение, некоторые поездки, покупку материалов. Совсем немного оставалось на ленчи. Если добавить деньги, которые она получала, подрабатывая по уик-эндам официанткой, то набиралась четверть суммы, требовавшейся, чтобы снять с кем-нибудь вдвоем комнату в Виллидж. «Это будет лачуга, — говорила она Майе, — но моя собственная лачуга». Она просматривала все объявления в «Виллидж Войс» о сдаче квартиры на паях. Теперь ей помогал в этом новый друг — Элистер.

Никто толком не знал, кто такой Элистер Брайерли. Единственно определенным в нем был британский акцент, да и тот менялся день ото дня, от весьма аристократического до кокни и дальше к его собственному варианту нью-йоркского. Высокий и тощий, с белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами, он был похож на мальчика-херувима из церковного хора. Кафетерий «Макмилланз» был его постоянным пристанищем, где к нему по-матерински относились все официантки. Было известно, что он менеджер рок-группы — четырех парнишек из Бруклина, которые называли себя «Генрихом Восьмым» и делали вид, что они из Ливерпуля.[6]На их первое выступление в вечернем клубе талантов в Виллидж он раздавал в кафетерии бесплатные билеты, и Маккензи оказалась единственной студенткой, которая пошла на концерт.

С тех пор Элистер стал внимательным и очаровательным по отношению к ней. Этот английский парень был последователем хиппи с 1964 года, и Маккензи вся трепетала, когда он, опустив подбородок на руки, глядел на нее, жующую пышку, и говорил:

— Ты очаровываешь меня!

— Почему? — быстро спросила она. Она хотела знать точно, что привлекло в ней мужчину, чтобы она могла усилить это качество.

— Ну… ты… такая… американка, мне кажется. Словно персонаж из фильма, который я когда-то видел.

— Ты хочешь сказать, как Мэрилин Монро, или Лиз Тейлор?

— В действительности, я думал о Шелли Винтерс.

— Большое спасибо! — и она толкнула его.

Он был самоуверен и нахален. «Большой хвастун, — говорила Маккензи Майе, — как я!»

— Что ты делаешь целый день, пока мы вкалываем в нашей тюрьме? — спрашивала она его.

— Да разные дела, — отвечал он. — Свожу разных людей. Контакты. Слышала о Видале Сассуне? Я помогаю налаживать его салоны. Руковожу нашей группой. Я участвую во многих делах, Мак.

Элистер не очень распространялся о своей жизни, которую он оставил в Англии. Он, видно, получал удовольствие от ореола легкой таинственности, но откуда-то просочился слух, что он был «паршивой овцой» в именитой семье и получил образование в Итоне,[7]в школе, которую презирал. Его мать умерла, когда он был ребенком.

— Мне никогда не было по-настоящему хорошо с моим отцом, — как-то сказал он, неожиданно став похожим на обиженного маленького мальчика.

Она ощутила, что очень хорошо понимает его. Его грубое, агрессивное поведение, очевидно, было формой самозащиты. Под впечатлением от фильмов, рок-н-ролла и «чего-то американского», он сбежал в Нью-Йорк.

— Я тоже «паршивая овца», — сознавалась Маккензи, ее черные глаза пристально вглядывались в его бледно-голубые. — Я всегда это чувствовала, чувствовала, что я лучше своей семьи. Годами я вынашивала убеждение, что моя настоящая мать — Глория Вандербильд. Я хочу сказать, что это не было мечтой — я на самом деле верила в это. Она пожала плечами.

— Но нужно было быть глупцом, чтобы направиться в Нью-Йорк. Здесь ты всегда будешь голоден — будешь жаждать успеха, известности, богатства…

— А на что у тебя голод?

— На все это! — засмеялась она, допивая свой кофе. — И я не просто голодна, Элистер. Я умираю от этого чудовищного голода! Я хочу всего этого! Но это забавно. Это похоже на то, как будто я знаю, что буду знаменитой. Это чувство где-то внутри меня. Когда я выиграла этот конкурс «Дивайн», одна моя половина ужаснулась. А другая только пожала плечами и сказала: «Ну и что? Ты знала, что выиграешь».

Слушая ее, Элистер кивал. Она распространяла ауру успеха вокруг себя.

— Да, ты должна верить в свои мечты.

Она любила разговаривать с ним, рассказывать этому отличному парню из Англии о своих мечтах и планах — какой жизнью она хотела бы жить. Он никогда не смеялся над ней. Прочь от корней Эйба Голдштайна, ее грубых братьев, ее бедной, увядшей матери — только так она могла расцвести, быть той новой Маккензи, которой она всегда хотела стать.

— Я постепенно ищу свой стиль, — говорила она Элистеру, — но я уверена, что не найду его до тех пор, пока буду жить со своей семьей. Они разрушают мое вдохновение. Я должна уйти от них. И как можно быстрее!

— Ты найдешь свой путь, — заверял он, — если достаточно сильно хочешь этого. Может быть, я смогу помочь тебе.

Элистер стал хранить ее пожитки в своей неопрятной квартире в доме без лифта на Седьмой улице. Каждое утро она потихоньку выносила в школьной сумке свою одежду, книги, журналы или пластинки, а Элистер забирал их у нее возле школы.

Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее — это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги — его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.

Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.