Читать книгу - "Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова"

ещё не придумал, как выкрутиться из создавшегося положения. И чем больше он медлит, тем злее, довольнее становится улыбка на губах Одноглазого. Расстояние неумолимо сокращается. Остановиться — значит показать слабость врагу. Нельзя этого делать. Особенно когда Димка смотрит огромными недоумёнными глазами, а Театральник готов перегрызть горло. И ведь ещё не совсем ясно кому именно: Одноглазому или ему самому.

На душе скребут кошки. Конечно, если Одноглазый заиграется, мало не покажется, но не здесь же — слишком много людей.

Чех подходит к Одноглазому и останавливается в паре шагов.

Массивный чоппер: удлинённая передняя вилка, но не до комического эффекта; широченное заднее колесо, изогнутый руль. Смесь серебра и непроглядной тьмы. Олд, мать его, скул. В меру пафоса, но с претензией на уровень властелина мира, не меньше. Мотоцикл под стать хозяину — широкоплечему, мускулистому, высокому.

Во внешности Одноглазого — дикое сочетание брутального байкера и циничного ублюдка. Впрочем, ублюдок получался заметно лучше. Без напускной пижонистости, но с крепким стержнем. Вопреки прозвищу, с глазами у него было всё в порядке. Артур Артурович Заграев в миру и главарь камнелюдей ночью, смотрел на Чеха, прищурившись, с явным интересом. Левую бровь пересекает свежий шрам, на белой коже особенно заметный. Уже влез в новую драку?

— Доброго вечера, Эммануил Борисович, — мягко произносит Одноглазый вопреки так и потрескивающему в воздухе желанию кинуться. — Какими судьбами?

В переводе на обычный язык Одноглазого это значит: «Какого чёрта припёрся, старый хрыч? Оговорено было же полгода не соваться в Одессу».

Оговорено-то оговорено. Только Чех не особо считается с мнением окружающих, к тому же кроме Театральника и Городовой делу помочь никто не может. Да… кто указ Следящему?

— Приехал на премьеру «Дон Кихота», Артур Артурович, — невинно сообщает он, отметив, какая гримаса искажает лицо Одноглазого: искривлённая нижняя губа, чуть сморщенный крупный нос, устало поднятые к небу глаза с немым вопросом: «Доколе?».

Девицам, кстати, всё равно нравится. Дико странно, что сейчас в седле его байка не сидит полуобнажённая красотка.

Свита Одноглазого молча наблюдает за разговором. Соваться к старшим — себе дороже. Но один взмах руки Заграева, и начнётся драка. А может, что и похуже.

Чех невозмутимо приближается на шаг, достает из кармана пачку и закуривает. Как известно, сильные мира сего должны хорошо выдерживать паузы, спешка им не к лицу. Пока ты молчишь, собеседник может надумать себе целую трагедию и впасть в депрессию. Если он, конечно, слаб. Но здесь дело не в слабости, все куда хуже: Одноглазый обладает воистину каменным терпением. И это не фигура речи однозначно.

— Сделаем вид, что мы друг друга не видели, — пытается предложить мир Чех, памятуя, что дома сидит Ябо и ввязываться в неприятности сейчас совсем не к месту. — К тому же я уезжаю прямо сейчас.

Одноглазый предложение игнорирует, и Чех раздражённо скрипит зубами. Тут к уважению Трёх и Сестры не воззвать, придётся терять время на объяснения и выкручиваться.

— Что ты тут делал? — ровным голосом спрашивает Одноглазый.

— Дела государственной важности, — честно отвечает Чех. Точнее, ответ неполный, но абсолютно искренний. Разгуливающий стихийный Визуализатор — беда не мелкая. Надо приложить как можно больше усилий, чтобы поймать его.

Одноглазый не верит. Нехорошо щурится, поднимает руку, чтобы дать команду своей своре, но тут же останавливается и поворачивает голову в сторону театра. И у этого есть причина: Дима смело выступил из-под укрытия колонн и смотрит прямо на Одноглазого. Чех чувствует, как начинает сосать под ложечкой. Всё бы ничего, но возле мальчишки вьются чёрными спиралями, по меньшей мере, шесть триг.

***

Чем больше я его разглядываю, тем яснее осознаю: передо мной не человек. Зрение словно обостряется, звуки вечерней Одессы сливаются в единый гул и отходят на задний план. У байкера неестественно светлая кожа, белые волосы, гладко зачесанные назад, движения — быстрые, резкие, словно он много лет простоял статуей, а теперь ожил.

Он глядит на меня лениво, без интереса, с откровенной тоской. Лица я не могу рассмотреть, его закрывает клубящаяся молочно-белая дымка. Но… откуда?

— А это и есть Одноглазый, — обжигая, шепчет мне на ухо Театральник, — за ним строем ходят все камнелюди. Премерзкая личность, скажу я тебе.

Дымка становится насыщенной, будто живой опал. Если вскользь глянуть, то ничего. Если вглядеться — живое беснующееся пламя, которое вот-вот вырвется и поглотит полностью.

«Почему Одноглазый?» — мелькает мысль, но тут же растворяется.

Опаловое пламя на самом деле и есть глаз. Огромный, нереальный, глядящий прямо в душу. Театральник что-то говорит, но звуки превращаются в стеклянные осколки и со звоном падают на асфальт.

Шумит ветер, голова начинает кружиться, в нос ударяет резкий запах соли, мокрого дерева и песка. Щеку царапает что-то влажное и острое. Меня мутит, в горле встает тошнота. Перед глазами всё плывет, воздуха не хватает. По внутренней стороне бёдер, кажется, что-то течет — горячее и липкое. Я вздрагиваю. Оглядываю мутным взором всё вокруг и… не вижу города. Только бесконечный песчаный берег, накатывающие серо-голубые волны, а по правую руку — лес.

Где-то глубоко внутри вспыхивает ярким огнём паника и тут же стихает под порывами злого морского ветра. Кажется, я просто чужими глазами вижу чужую же жизнь. Но при этом чувствую боль, чувствую страх и лютую безысходность. Делаю несколько неверных шагов, голова ужасно кружится.

Внутренности резко скручивает. Падаю на колени, и меня тут же выворачивает наизнанку. Ничего кроме желчи и воды, ничего кроме острого желания сдохнуть. Видимо, давно о еде и не помышлял.

Только кто? Я… или тот, другой?

Внутри всё жжёт огнём. Чуть поворачиваю голову, на глаза попадаются деревянные обломки. Присмотревшись, я понимаю: это когда-то было веслом, только не от маленькой лодчонки ― очень длинное, оно от чего-то другого. Почему-то вспоминаются греческие триремы. Вот под стать бы такому кораблю оно точно пришлось бы.

И тут же приходит осознание: Нет… что за бред? При чём тут греки?

Превозмогая гадкую слабость, я умываюсь солёной водой, сплёвываю горькую слюну и пытаюсь встать. Убираю со лба мокрые пряди, на краю сознания отмечая, что они длиннее обычного. Господи, что это за галлюцинация?

Что галлюцинация — сто процентов, всё будто в тумане, в реальности так не бывает. Или бывает?

Я смотрю на свои ладони, ободранные, кровоточащие, грязные. Ногти обломаны, словно ими приходилось рыть землю, которая так и застряла чёрной полосой. Сглатываю, пытаюсь встать. Дурнота возвращается, накидывает на шею удушливую петлю. Низ живота