Читать книгу - "Ладинец - Лариса Шубникова"

– Власька, где носит тебя? – боярин Захар поднялся навстречу сыну с широкой лавки. – Вести скверные, сын. Да ладно, потом. Как там?

– Гладко, бать, – Власий крест положил, не глядя на красный угол, скинул волчью шубу прямо на пол большой гридни и ухватил чарку медовухи. – Морозит. Об чем вести?

Уселся на лавку, скинул подпояску и рассупонил теплый кафтан.

– Об Неське. Второго дня притёк в Сомово Терентий Зотов. Домок его пожгли. Неська к рукам землю прибирает. Терёха супротив встал, да не сдюжил. От его трех десятков токмо половина осталась. О Лавре ни слова, ни полслова. Народец Зотовский шепчется, что боярич давно на глаза не показывается, а вслух того не говорят. Нестор лютует. Вот так-то, сын.

Поживший боярин оглянулся на икону, перекрестил лоб, словно поминая посеченных ратных.

– Да мы того и ждали. Ай, не так? – Влас брови насупил. – Что Терентий говорит? Воинов сколь у Неськи? Ляхи?

– Вот сам и послухаешь. Ныне у нас будет. Я его в старой хоромине поселил. Не гнать же. Да и его полтора десятка не лишние. Про Лавра я ему обсказал, так он возрадовался. На боярский стол не метит, а вот с Нестором сквитаться дюже хочет. У Терехи жёнку стрелой посекло насмерть и дочь шею сломала, когда из терема горящего прыгала. У него кровь-то играет. Да и понятно с чего. Детей вперед себя хоронить – горе горькое, – боярин замолчал, завздыхал тяжко.

– Тогда и тянуть нечего, бать, – Власий прихлопнул широкой ладонью по коленке. – Как порешили, там и сделаем. Десятки разошлем и засядем опричь Шалок. Ворог на своем подворье долго топотаться не станет, всяко выезжать будут дозорами. Станем по-тихому щипать. Там пяток изведем, тут десяток в землю вгоним. По ляхам некому слезы лить, да слухи пускать. Тать, он и есть тать. Кому интересно, кто и кого посек в лесу: не свои и ладно. А отряд воеводы пришел уж?

– Явились. Вечор зашли в Сомово.

– Добро, – Власий с лавки вскочил. – Пойду, бать. Надо с десятниками словом перекинуться. Я поведу, так хучь знать, кого.

С тем и пошел из гридни, но остановлен был отцовским словом:

– Что в скиту? Здоровы? Целы?

– Ништо. Обустроились.

– Ты зачем ездил, Власька? – голос отцовский потеплел, словно усмешка в нем проскользнула.

Боярич отца знал всяко. Понял, что и тот догадался обо всем. Пришлось вернуться и сесть опричь на лавку.

– К Елене.

– Ну, то понятно. От тебя по сию пору жаром пышет. Вона, глазюки искры мечут, – боярин зашелся смешком тихим. – Что, заело тебя, млявый? То-то же. Бабы дело такое, сын. Через них и напасти, и радость, и жизнь. Хлебни, сынок, хлебни такого. Оно на пользу.

Власий промолчал. А что говорить, коли отец все сам и высказал? А вот потом и удивил сына.

– А какая она, Еленка-то? – и голосом понежнел, будто об отрадном говорил.

– Просто так и не обскажешь, – задумался, – ярая, борзая, не бездумная. Красивая, бать. Глаза синие. За своих горой. А вот норов … Горячая. В отца.

Захар покивал, но и снова удивил.

– Не в отца. В мать. Ее кровь, ее норов.

– Знал ее? – Власу жуть как интересно стало.

– Знал, сын, – поживший боярин глянул на икону святую и ликом погрустнел. – Танюшу, мать Еленкину, я знал еще девицей. Любил ее сильно. Отец Таню просватал за Ефима, а я, дурень, хлестаться за нее не стал. Танюша едва жизни себя не лишила, как идти за Зотова не хотела.

Влас дышать забыл, слушал так, что за ушами хрустело!

– Что уставился? – ни с того, ни с сего взвился боярин.

– Так…это…ты ж не рассказывал никогда. Вот и слушаю.

– Сворачивай слушалку свою, да иди к десятникам. Чай боярич, не девка, чтоб на басни-то дивиться. Кыш отсель! – ругался боярин, а сам от сына отворачивался.

Власий понял вмиг, что отец сам не свой, но разговор уж дюже интересный выходил, а потому и пристал с расспросами:

– Стало быть, отпустил ее? А как же она при норове таком сладила с Зотовым? – вопрошал про мать, а думалось о дочери.

– Как, как…через никак, – вздохнул боярин, провел крепкой рукой по волосам, будто утишал боль потаенную. – Уговорил ее Ефимка. Мол, сына родишь мне и отпущу. Думал, что привыкнет, что сладится промеж них. А Татьянка-то запомнила. Елену родила, а уж много позже Лавра. Вот и припомнила мужу и слова его жуткие, и обещание. Он-то, дурень, на кресте поклялся, а она и ткнула тем ему в нос. Ярился, злобился, но отпустил. Сам ее в монастырь-то свез. Туда же, в Череменец. В Богоявленский.

– А чего ж не сладилось? – Власия холодком окатило меж лопаток: все слушал, все на себя с Еленкой прикидывал.

– А того, сын. Бабы-то разные. Иная, что корова – поставили в стойло, она и стоит. А есть и те, что токмо по сердцу живут. Таких-то мало, но коль уж попалась тебе, коль полюбила, так береги ее пуще себя. В том и жизнь твоя, и отрада.

Бросил слова горячие, отворотился и пошел из гридни. Власий едва с лавки не рухнул: на малый миг показалось, что во взоре отцовском слеза блеснула. Вскочил и бросился за боярином.

– Бать, постой! – нагнал уж в сенях. – А мать моя как же?

– А что мать? – вздохнул Захар. – Ласковая, нежная. Я с ней покоен был. Любила меня крепко, да и прощала многое. И нелюбовь мою, и норов гневливый. Вот так-то, сын. Чего уставился? Чай не плат расписной! Иди отсель! Провошкался незнамо где, а дел не сделал! Кыш!

– Да погоди ты, – ухватил отца за плечо. – Ты что ж, так и не забыл Татьяну?

– Не твоего ума дело, щеня, – злобился отец, но как-то уж очень тихо.

– И как жил-то? – Власий голоса своего не узнал: сиплый, едва не испуганный.

– Вами и жил. Акимкой, тобой и Игнашей. Ты вот что, коли Еленка по сердцу, так ушами не хлопай. Забирай в дом и дело с концом.

– Ага, забрал, – вызверился! – Ее пойди, забери! Уперлась! В брата вцепилась, как клещ в коня! Хоть бери его да в Сомовку тащи, чтоб за ним пошла! Всю душу из меня вытрясла!