Читать книгу - "Дочь атамана - Тата Алатова"

— Что же? — спросила она довольно равнодушно.

Гранин вернулся к ней и передал послание, которое пришлось для пущей достоверности примять.

Саша Александровна вскрыла письмо, пробежала глазами по первым строчкам, охнула, слепо села на диван и принялась читать уже внимательно.

В эти слова Гранин выплеснул все свои мечты — о том, что обрел свободу и нашел своих сыновей, и теперь живет вместе со старшим, и нянчит внуков.

Весточка, которую Саша Александровна так ждала от старика лекаря, вышла довольно внушительной, с цветастыми подробностями дома, детей, палисадника с цветами.

Выходило, что все сложилось для бывшего узника замечательно, и совершенно непонятно, отчего Саше Александровне вздумалось плакать, читая об этом.

— Михаил Алексеевич, — прошептала она жалобно, смяла письмо, порывисто вскочила, открыла заслонку печи и выбросила его в топку, — я только надеюсь, что вы сделали это с добрыми намерениями, а не в насмешку.

— Что? — глупо переспросил он.

— Да разве я вашей руки не знаю! Списки провизии, которые Марфа Марьяновна в деревне покупает, сама ей и читаю, не умеет она. А что касаемо лекаря, то я ведь ему жизнью обязана, — Саша Александровна, прижавшаяся спиной к беленому боку печи, казалась резкой тенью на белом полотне. — Я ведь его сердцем чувствую. В беде мой лекарь, в большой беде, а вы мне тут сказки подсовываете! Мне сны снятся, — она поежилась, обхватила себя руками, — такая страшная тень у него за спиной, вот-вот поглотит. Какой уж тут палисадник!

Гранин молчал, не зная, что и думать.

Только снов провидческих в этой запутанной истории им не хватало.

Глава 13

Саша давно приметила: у Михаила Алексеевича настроение портилось всякий раз, когда она упоминала о старом лекаре. И хоть ей никак не удавалось понять причин этого, она все равно старалась лишний раз не огорчать человека, который и без того скорбел в своем вдовстве.

Поэтому липовое его письмо расстроило ее и растрогало сразу. Она даже поверила на минутку — но потом ей бросились в глаза слишком округлые буквы, похожие на птичек галочки над «п» и «т», подобная пауку «ж», резвые завитушки у «р» и «д».

У Михаила Алексеевича даже слова «яйца» и «простокваша» приобретали некий поэтический флер, и Саша порой повторяла их очертания пальцем, гадая, как же мог деревенский мальчик научиться так виртуозно владеть пером.

О своем детстве он обмолвился лишь однажды, но она запомнила: «А овцу от барана я уж как-нибудь отличу, будьте уверены. Я ведь вырос в деревне».

Саша и сама не понимала, зачем хранит все его слова и оговорки, нанизывая их, как жемчужины на нить. Ей казалось, что она не видит чего-то, что находится на самом виду, будто ее слепит яркое солнце.

И пока в топке догорало письмо, Саша смотрела на Михаила Алексеевича и спрашивала себя: да говорила ли она ему хоть когда-нибудь о том, что у лекаря было два сына?

Даже собственная безобразная внешность перестала ее огорчать, вот как все обернулось!

— Михаил Алексеевич, — она оттолкнулась спиной от печи, шагнула к нему, растревоженно вглядываясь в растерянное лицо, — вы написали это письмо из жалости, допустим, но уж больно подробно у вас получилось. Объясните же мне, откуда вы так много знаете о моем лекаре?

Черты его лица заострились, будто состарились, а из глаз хлынула топкая вековая тоска, от которой Саше стало холодно и страшно.

— Извольте, — ответил он безжизненно, мертво, — мне рассказал о своем пленнике великий канцлер. Я здесь его волей — в качестве шпиона за вами, Саша Александровна.

Земля не разверзлась у него под ногами, и молния его не поразила, и это так удивило Сашу, что она просто несколько мгновений стояла и терпеливо ждала кары небесной.

Когда ее так и не последовало, стало понятно, что правосудие придется вершить своей рукой.

— Я поклялась, — глухо сказала она, — что не возьмусь больше за шпагу. Однако я не обещала не браться за плеть.

Дикость — знаменитая лядовская дикость, чертов характер, дурной нрав — уже лизала Сашины пальцы, требуя растерзать предателя до крови.

— Я принесу, — тяжеловесно уронил Михаил Алексеевич, белый, спокойный, покорный.

И он вышел, как был, в одном тонком кафтане в зиму.

И у Саши наконец-то подкосились ноги. Она упала на диван, рядом с бесполезно брошенным здесь лисьим тулупом, который не грел своего хозяина.

Прикоснулась рукой к мохнатому меху, сжала его в кулак, как будто это была шея обидчика.

— И неймется тебе, — прошептала она, не видя ничего вокруг, — великий канцлер. Что же ты всю жизнь мою изломал, проклятый? Чего ты хочешь от меня?

Хлопнула дверь. Раздались шаги.

И в Сашину бессильную пустую ладонь легла рукоять нагайки — да не конной, а боевой, у которой каждая полоска сыромятной кожи заканчивалась вплетенным железом.

С такой нагайкой отец иногда, из озорства просто, ходил на волков и лис.

— Вы что же, — спросила она, стискивая хвату, — ищете смерти?

Вместо ответа Михаил Алексеевич опустился перед ней на колени — плечи прямые, голова гордо поднята. Глаз он не прятал, смотрел на Сашу открыто и ясно, без страха и стыда.

И она сразу ударила — резкий замах и плавное, замедляющееся движение, — кожаные ремни обвились вокруг широких плеч, приласкали спину, и железные грузила нежно легли на грудь, не причинив вреда.

Саша выросла с лошадьми и владела плетью в совершенстве.

Михаил Алексеевич, закусивший губу в ожидании боли, недоуменно моргнул, и в глазах его плеснуло изумление.

А она выпустила рукоять, все еще не доверяла себе, и нагайка падшей змеей сползла по нему на пол.

Ярость не покинула Сашу окончательно, отступила только, готовая в мгновение ока снова вскружить голову.

Но покорность, неподвижность и спокойствие Михаила Алексеевича обезоруживали похлеще любых оправданий. Он не выглядел виноватым, всегда относился к Саше бережно и был по-отечески заботлив.

К тому же она видела, что горе кружит вокруг него, и прежде думала, что это из-за смерти жены. Теперь же ей казалось, что это зловещая фигура великого канцлера бросает на ее управляющего свою тень.

— И отчего же вы согласились? — Саша зачем-то прижала к себе лисий тулуп, то ли пытаясь воздвигнуть меж ними новую преграду, то ли желая согреться.

Губы Михаила Алексеевича дрогнули в горькой усмешке.

— Вы правильно подумали, что не по