Читать книгу - "Мужчина-подарок - Светлана Лубенец"

– Успел. Девочка. Только, как оказалось, не от Егора. К ее папаше Наталья и сбежала. Люди так сказали.

– А Егор?

– Чуть с ума не сошел. Любил ее очень. А с тех пор словно бес в него вселился! Я рад, что он тебя привез. Может, отогреешь мне внука? – Дед посмотрел на меня пристально и оценивающе.

– Не знаю… Ничего не знаю… – ответила я и, не прощаясь, пошла в горницу к постели, застеленной вышитым Галиной рукой бельем.

В комнатке, которую дед называл горницей, за занавеской действительно стояла широкая двуспальная кровать. На наволочках в углах подушек были вышиты васильки, а по краю пододеяльника шел удивительный узор из переплетенных между собой трав и цветов. Большой искусницей была дедова жена. Я упала в мягкую постель и задумалась над словами Ивана Игнатьича. Конечно, глупо было считать, что Егор никогда не был женат. Интересно, какой она была, эта сбежавшая Наталья? Похожи мы с ней или нет? Впрочем, какая разница! Я же не собираюсь за Воронцова замуж!

И зачем только он привез меня к своему деду? Старик вроде уже начал строить какие-то планы относительно меня. К чему? Живет тут в глуши и не знает, что на самом деле у внука все в порядке с половым вопросом. Ему стоит только пошире раскрыть свои объятия, как женщины сами падают в них оптом и в розницу. Зачем такому человеку жениться? Ему и так живется лучше всех. Я похвалила себя за то, что вовремя запретила Горынычу ко мне приставать, сбросила наконец свитер с джинсами и тут же заснула среди Галиных вышивок.

Утром я проснулась, как мне показалось, от свежего запаха зеленых яблок. Раскрыв глаза, я первым делом увидела стоящую перед кроватью на табуретке глубокую миску, полную некрупного белого налива. Я тут же схватила одно яблоко и с хрустом откусила чуть ли не половину. На белый пододеяльник посыпались маленькие черные семечки.

– Ага! Захрустела! – услышала я из-за занавески голос Егора. – Так и знал, что не удержишься! Войти-то можно?

– Войди! – согласилась я.

Горыныч вошел в одних шортах, с влажными волосами и с полотенцем на плече.

– Разрешения спрашиваешь… – усмехнулась я. – К чему такие церемонии?

– Ну, мало ли… Ты же вчера заявила, что больше никогда и ничего, я и соблюдаю наше соглашение.

– Молодец! – Я села на постели. – Ну, и какие же у нас планы на сегодня?

– Никаких! Сплошной отдых и безделье. К вечеру дед собирался баню истопить. Ты когда-нибудь мылась в деревенской бане?

– Не-а, – покачала я головой. – Я дитя асфальтовых джунглей. У меня обе бабушки живут в Питере. И Михайлушкин был коренным петербуржцем. Мы если с ним и отдыхали, то только цивильно: в домах отдыха с душем и санузлом прямо в номере.

– К черту Михайлушкина! К черту санузел! – захохотал Воронцов, вытащил меня из постели и, прямо в футболке и трусах, на руках понес в сад.

– С ума сошел! – верещала я. – Холодно же! Хорошо если градусов пять!

– А ты быстрей умывайся и пошли завтракать. Дед там такую запеканку завернул – умереть не встать!

– Так не в трусах ведь!

– Ты и в трусах необыкновенно хороша! – продолжал хохотать Горыныч, но я видела, что и он сам весь покрылся мурашками от холода.

Пришлось нам обоим одеваться как полагается.

Запеканка из творога с картошкой была необычной, но действительно потрясающей: пышной, с румяно-золотистой корочкой. У меня такая никогда не получалась, и Михайлушкин всегда… Впрочем, при чем тут опять Михайлушкин?! К черту его, как и санузел в домах отдыха!

Дедов чай, как и вчерашняя водка, был настоян на листьях и травах. У него был вкус лета: клубники, смородины, малины и еще чего-то, незнакомого мне, городской жительнице.

– Что-то такое есть в вашем чае… горьковатое, знакомое, но никак не соображу – что, – сказала деду я. – Наверное, в городе эта трава не растет.

– Еще как растет! Это не трава, цветок. В чае – лепестки календулы… ноготков по-простому. Они и цвет придают, и горьковатость, и особую пряность. Нравится?

– Я даже не знаю, как сказать, Иван Игнатьич, – не стала обманывать я. – Для меня все это непривычно. Пью, будто колдовское зелье!

– Может, оно и впрямь колдовское, – печально улыбнулся в усы дед. – Галя меня как напоила чаем с календулой, так я и прилепился к ней на всю жизнь.

Я поблагодарила старика за чудесный завтрак и решила предложить свои услуги:

– Ну, а уж обед просто обязана приготовить я, а то вы меня тут избалуете!

– Нет уж! – отмахнулся Иван Игнатьевич. – Такие редкие гости припожаловали, а я их еще буду заставлять работать. Да и… запланировано у меня уже кое-что, и даже заготовлено. Вы гуляйте, отдыхайте, а к… – дед посмотрел на часы, – часикам к трем, значит, возвращайтесь. Обедать будем.

И мы с Горынычем отправились гулять по высоким лесистым берегам Мсты. Осенний воздух был таким густым и ароматным, что у меня слегка кружилась голова. Кроссовки утопали в кружевном мху, я ступала по живой пружинистой массе, и мне казалось, будто безжалостно топчу неизвестную мне лилипутскую жизнь: рушу замки, мосты, башни и чьи-то крошечные жилища. Ощущение было таким сильным и навязчивым, что я очень обрадовалась, когда мы наконец спустились к воде и ковер под ногами закончился. Было довольно тепло, и я даже походила босиком по прогретому солнцем мелководью. В мои ноги бились маленькие серенькие рыбки, которые в конце концов и выгнали меня на берег. У них тоже плавно текла в воде своя собственная жизнь, в которой не было места моим глупым голым ногам.

Через некоторое время мы неожиданно вышли к полуразрушенным строениям пионерского лагеря. Кирпичные корпуса сохранились почти целиком, только в окнах не было стекол, а разбитые двери болтались на одной из петель или, сорванные, валялись рядом, затянутые по периметру травой и увядшим клевером. Сплошным бурьяном заросло и огромное футбольное поле, а сквозь расположенные амфитеатром скамейки уже просунули свои ветви какие-то кусты.

Корпуса стояли рядами вдоль асфальтовой дорожки, которую до сих пор стерегли статуи пионеров. Они остались на посту, несмотря на то что время и непогода ошелушили с них белую известковую краску, а злые люди поотбивали руки, ноги, а некоторым и головы. Жутко было смотреть на безголового барабанщика, руки которого так и не успели выбить дробь на хорошо сохранившемся барабане, чтобы хоть кого-нибудь позвать на помощь. В конце асфальтовой дороги корчил проржавевшую арматуру городок аттракционов.

– Какое богатство пропадает! – ужаснулась я.

– Да, я тоже всегда с душевной болью оглядываю эти руины, – согласился Горыныч.

– Ну, не такие уж и руины! Римский Колизей, позволь тебе напомнить, гораздо в худшем состоянии. Лагерь вполне можно отстроить и отреставрировать. Это же не на голом месте корпуса возводить! Коммуникации все подведены. Наверняка тут и газ, и горячая вода были. Вон, видишь, надпись «Душевые»? Дальше, гляди, – «Прачечная», там вон «Столовая», а рядом «Медпункт».