Читать книгу - "Где ты, любовь моя? - Долорес Палья"

Меня терзали сомнения, но Тедди горел энтузиазмом.

- Почему бы и нет? - настаивал он. - Что ты теряешь? Мне твоя мазня по вкусу, так почему ему не должно понравиться?

Мы сидели в «Куполь». Я не знала, что и ответить. Конечно же, он прав. Почему бы и нет, собственно говоря?

- Послушай, - напирал Тедди, - я приду к тебе в студию и помогу отобрать картины. Потом ты, я и Милош возьмем каждый по полотну и понесем. Если ему не понравится - что ж, даже на такси тратиться не придется. От рю де Сен-Пер до галереи можно пешком дойти.

- Но я не там пишу. То есть… у меня своего рода студия рядом с Бютт-Шомон, - покраснела я.

Тедди бросил на меня испытующий взгляд, улыбнулся и пожал плечами:

- Ну, значит, придется-таки разориться на такси. Но что такое деньги?

Мы пошли в галерею, и Тедди представил меня секретарше. Самого месье Брюне на месте не оказалось. Нам назначили встречу на завтра в полдень, и мы ушли.

- Поехали ко мне, в так называемую студию, я покажу тебе свои работы, - предложила я.

- Нет, я приеду завтра утром, мы все подберем и направимся прямиком в галерею. Если, конечно, мне удастся найти этот Бютт-Шомон, - рассмеялся Тедди.

На следующий день я очень удивилась, поймав себя на том, что ужасно нервничаю. Я непрестанно повторяла себе, будто это все выдумки Тедди и в Париже сотни американцев постарше и поопытнее меня, поэтому шансы мои - один на миллиард. Зачем профессиональной галерее никому не известная девчонка двадцати одного года? И нечего переживать по этому поводу! Однако я ничего не могла с собой поделать и ко времени приезда Тедди уже пребывала на грани нервного срыва.

Он прямо- таки фонтанировал рассказами о том, как с дюжину раз чуть не заблудился, а на втором этаже у него было такое чувство, что из комнаты вот-вот появится Жан Габен с довоенным «Голуазом» во рту.

Мы с Милошем хохотали над ним. Мы уже привыкли к отелю, и реакция постороннего человека позабавила нас.

Тщательно просмотрев все полотна, Тедди отобрал три, одно из которых мне не нравилось. Мы начали спорить, но Тедди удалось настоять на своем, и это окончательно выбило меня из колеи.

В итоге мы все - и люди, и полотна - забрались в такси и целую вечность спустя вылезли у галереи на рю Бонапарт.

Месье Брюне говорил по телефону. Он улыбнулся нам, помахал рукой Тедди и принялся с нескрываемым интересом разглядывать Милоша. У меня сердце упало. Он все время двигался, не отрываясь от трубки, словно танцевал на месте, почти незаметно перетекая с места на место. Я замерла перед ним, вцепившись мертвой хваткой в одну из картин, и чуть не плакала, слушая этот веселый голос. У меня было такое чувство, что меня раздели и выставили на холод.

Закончив разговор, он подошел к нам и протянул руку. «Прямо как танцор», - подумала я. И все же в общении он казался очень легким человеком и отнесся к нам по-дружески. Мы прислонили картины к стене, и он внимательно рассмотрел каждую. На одной я изобразила крыши Парижа в серо-голубых тонах; на второй - холмы близ Канна; третья представляла собой портрет Милоша за столом.

Работы мои были сырыми; единственное их достоинство, как мне кажется, - восхищенное подражание Пикассо. Месье Брюне долго переходил от одного полотна к другому, руки его пребывали в постоянном движении - то подпирают подбородок, то по волосам пройдутся, то поглаживают лацканы пиджака; одним словом, ни секунды покоя. Я, словно завороженная, наблюдала за ним, совершенно позабыв про волнение, настолько он оказался колоритным персонажем. Даже его реакция перестала беспокоить меня.

- Вам сколько лет, мадемуазель? - спросил он наконец.

- Двадцать один, месье. - Я изо всех сил старалась не рассмеяться.

- Двадцать один. Двадцать один. Как здорово, когда тебе двадцать один. Вы сумели отразить в картинах свою молодость, мадемуазель!

Я уставилась на него в полном замешательстве.

- Могу я предложить вам выставить этот портрет, - продолжил он, - или у вас имеются другие полотна, которые вам больше нравятся?

Тедди, который все это время переводил округлившиеся глаза с меня на Брюне, ответил первым. У меня язык к небу прирос. Тедди разговаривал с Брюне на равных, совершенно спокойно, как будто нисколько не сомневался, что мои работы придутся ко двору. Естественно, так и должно было быть, другой реакции мы и не ожидали. Я не смела поднять глаза на Милоша, хотя слышала, что он тоже говорил. Они назначили встречу на завтра, мы пожали друг другу руки, я даже сумела выдавить из себя «спасибо» и «до свидания», но все еще пребывала в состоянии шока, когда мы вышли на улицу.

Как только галерея исчезла из вида, Тедди издал боевой клич:

- Ему понравилось! Ему понравилось! Ты девятая, Карола, ты девятая представительница Америки!

Мы отправились прямиком во «Флер», вместе с картинами, и щедро угостились кальвадосом. Мне принесли бумагу и конверты, и я нацарапала две записки: одну Тору, другую Клоду, сообщая, что одну из моих картин приняли на парижскую выставку. И какую выставку! Девять американцев в Париже!

На следующий день Брюне приехал в отель, превознося до небес мой весьма оригинальный выбор жилья рядом со скотобойней. Здесь такие замечательные рестораны! Его позабавила и наша комната, и мой энтузиазм по поводу вида из окна. Некоторое время спустя я узнала, что он живет на набережной О'Флер с видом на Нотр-Дам. Представляю, насколько странным показался ему канал.

Но он был милым парнем и не стал заострять на этом внимание. Он выбрал три картины - две с каналами и тот самый портрет Милоша, который так заинтересовал его накануне.

- У молодого человека весьма примечательный череп. Он тоже художник?

- Нет, - ответила я.

- Чем он занимается? Студент конечно же?

- Да, но он недавно сменил профиль. Планирует поступить в Сорбонну, получить степень по литературе. А пока погряз в бюрократических проволочках.

- О да! Представляю себе. Гора бумаг, масса потерянного времени. Ужас, - вздохнул Брюне.

В каком- то отношении хозяин галереи был слишком хорош, чтобы быть настоящим. И все же он был само очарование. Сунув под мышку три громоздких полотна, он попросил меня заглянуть в галерею и занести автобиографию для каталога, потом ухитрился грациозно протянуть мне руку -снова эти движения танцора - и удалился.

В определенном плане я была даже рада его странностям, они отвлекали меня от «серьезной» стороны дела. Мои картины на выставке? Как только я начинала думать об этом, у меня голова шла кругом. Вот мы стоим перед галереей, повторяем, что и как сказать Брюне, а через несколько минут меня уже приняли! В данных обстоятельствах комичная манерность Брюне несла с собой облегчение. Так я скоро начну считать себя настоящим художником!

Впрочем, все остальные оказались такими же, как я. Никто из нас никогда в Париже не выставлялся; большинство вообще нигде не выставлялось, если уж на то пошло. Всем не было и тридцати; некоторым меньше двадцати пяти. У Брюне имелся врожденный талант импресарио. Он делал рекламу, поднимал шум, расклеивал афиши, пускал пробные шары, платил за статьи. Ко времени открытия выставки интерес к девяти юным американцам вырос до неимоверных размеров, хотя никто понятия не имел об их творчестве.