Читать книгу - "Сибирская любовь. Книга 2. Холодные игры - Екатерина Мурашова"

Илья, оказавшийся неожиданно проворным, первым склонился над девушкой, легко поднял ее на руки и, глубоко увязая в снегу, пошел к дороге. Сзади шел Минька и нес округлую шапочку и опустевший туесок. Отставший Павка, наклоняясь, собирал и кидал в рот рассыпавшиеся ягоды.

– Домой, быстро! – отрывисто сказал Николаша, укладывая Софи на солому и закутывая плечи девушки в меховую полость.

Софи уж пришла в себя и нерешительно улыбалась. Иней на ресницах и волосах девушки растаял.

– Что это с ней? – спросила Машенька у Ильи.

– Вот, они знают. – Илья кивнул на братьев.

Минька и Павка переглянулись, потом один из них негромко сказал:

– Солнце, однако, снег, слепит. Холод еще, воздух, бегать. Бывает, однако, голова становится совсем дурной. Потом пройдет. Мало-мало лежать нужно. И все будет хорошо.

Софи отказалась ехать к Златовратским, и Машенька привезла ее к себе. После сытного обеда девушка снова стала такой, как всегда, сама смеялась над своим состоянием и говорила, что теперь будет всем рассказывать, как от солнца и свежего воздуха заболела мерячкой. Машенька ежилась, никак не могла согреться и все вспоминала рассыпавшуюся в снегу клюкву.

Постепенно слегка истерическое веселье Софи утихло, она сделалась задумчивой, непривычно мягкой. Маша решила воспользоваться случаем.

– Скажите, Софи, я давно хотела спросить: как в Петербурге думают о любви?

– Да как везде, наверное. – Софи пожала плечами. Ее обычной живости не было и в помине. Машеньку это сильно устраивало. – В чем особенность?

– Да в том, что у нас о ней и вовсе как-то не поминают. Сходятся по сословным, по экономическим причинам. Среди крестьян вообще сговор может без участия молодых быть. Рабочие – тут, я уж не знаю, влечение полов в чистом виде.

– Так и в Петербурге так же. Продают, меняют, покупают…

– А любовь что ж? Только в книгах?

– Отчего же? Бывает и в жизни. Только за нее драться надо. И платить. А вы, Мари, как думали?

– Что мне думать? Я – хромоножка, калека.

– Глупости. Это ни при чем. Каждый человек может любить и быть любви удостоен. Только осмелиться надо.

«Быть любви удостоен…» Машенька покатала на языке странное выражение, заглянула в серые, с обморочной поволокой глаза Софи, потом решилась.

– Скажите, Софи, неужто меня можно полюбить? – опустила голову, уставясь в пол. Прядь светлых волос свисала, как перевернутый знак вопроса.

Софи задумалась на мгновение, потом быстро накрутила на палец собственную прядь.

– Хотя и трудно, Мари, но можно. Я так думаю.

– Почему же трудно? – Голос Машеньки звенел и замерзал, как вода в рукомойнике. – Из-за хромоты?

– Да при чем тут хромота! – Софи неожиданно вскочила с лавки, на которой сидела. – Вовсе не в ней дело!.. Хотя и в ней тоже, но… не в ней!

– Объяснитесь, Софи, если вас не очень затруднит. Для меня важно…

– Я понимаю, Мари. Сейчас… Любить – это значит подпустить кого-то близко-близко к себе. А чем ближе, тем больше всего видишь, слышишь, нюхаешь, в конце концов… И вовсе не все нравится…

– Как так, Софи?! Разве, когда любишь, не принимаешь человека всего, целиком, таким, какой он есть…

– Слова, Мари, слова! – Софи перешла от стола к окну, раздвинула гардины, тронула обведенные лиловой каймой листья герани. – Глядите! Вот вы можете сердиться, раздражаться… ну хоть на германского кайзера?

– Сердиться на кайзера? – растерялась Машенька и глянула на Софи: не издевается ли та над ней. Софи же оставалась серьезной и сосредоточенной на своей мысли. – Как я могу? Я же не знаю его совсем…

– Вот видите! – торжествующе вскрикнула Софи. – Кайзер далеко, и что вам за дело? А вот кто рядом, тот и бесить может, и злиться хочется. – Софи понюхала пальцы, которыми трогала герань, и сморщилась от отвращения. – Вот – воняет! А цветы красивые. И мух отгоняет. Понятно?

Машенька помотала головой, слушала с напряженным вниманием. Ей уже стало ясно, что сейчас вздорная, непредсказуемая Софи опять скажет нечто, до сих пор не приходившее еще в Машину голову.

– Ну как же! – Софи казалось, что она уж все объяснила.

Так говорил с ней мсье Рассен, Эжен. Быстрыми штрихами рисовал проблему, бросал какой-то образ, а она сама должна была восстанавливать мысль. Обычно у Софи получалось. Отчего Машенька не такова? Говорить дальше было скучно и неловко. Но надо. Льдистые глаза Маши не просили, требовали ответа.

– Глядите! Я люблю своих подруг, братьев. Они не ангелы, как и я, глупые бывают, несносные, злят меня, я бешусь. Потом?

Тонкие Машины пальцы смяли плюшевую бахрому.

«Кажется, поняла! – обрадовалась Софи. – Говорить ли дальше?»

– Говорите, Софи! Что ж – потом?

– Потом я спустила пары, покричала там или молча позлилась, и опять люблю их. Вижу цветы. А с вами, Мари, смотрите как: только захочешь на вас злиться или крикнуть чего, сразу думаешь – нельзя, чего ты, она ж…

– Убогая? – пыльным, мерзлым голосом подсказала Машенька.

– Ну отчего ж так-то? – смешалась вроде бы никогда не смущающаяся Софи. – Если человек хромает, какая ж убогость? Просто – несчастная и все такое… Да и не в этом дело, Мари! Я ж вам говорю, а вы понять не хотите! Что вы там про себя думаете, я знать не могу, но другим-то зачем позволяете вас несчастненькой видеть?!

– Я разве позволяю? Вроде я никого о жалости не прошу…

– Так это ж и просить не надо… У вас, Мари, всегда вид такой… как у Снегурочки, право! Это не нога ваша тут. У меня подруга в Петербурге есть – Элен. На вас нравом чем-то похожа. Так она красивее меня в сто раз и, уж поверьте, не хромает. К тому же я – стерва еще та, а она – добра как ангел. Но! У меня поклонники – стаей вокруг бегают и воют, а у Элен, если правде в глаза посмотреть, – только Вася Головнин малахольный, и все.

– Так почему ж это? Как вы это объясняете, Софи? – Машенька вроде бы слегка ожила, и даже глаза ее заблестели не льдинками, а нормальным таким, девичьим интересом.

Софи удовлетворенно потерла ладошки.

– Просто со мной все можно, баловаться, резвиться, обижаться на меня, все чувства, а с Элен только это… пылинки сдувать и стихи читать. Поэтому все. Надо, чтоб на вас легко было по-простому смотреть, без этого… – Софи потрясла в воздухе пальцами. – Вы, Мари, сами должны решить, что для этого сделать. А как можно будет раздражаться, так и любить можно станет… – неловко закончила она.

– А со мной, значит, ничего нельзя? – Машенька снова стремительно западала в меланхолию.

– Угу. – Софи надоело быть доброй и мудрой. – Мне вот с самого начала хочется за этот ваш идиотский белобрысый локон дернуть, но я ж не могу… А чего он висит, как вымоченная пиявка?